Принцесса и мальчишки - [41]

— Да, сказал. Ты меня в это втравил, но теперь я хочу знать, в чем дело. Так какие же неприятности, Росяк? Скажешь или нет?

— «Росяк, Росяк»! Что это ты официальный такой?

Они молча смотрели друг на друга, и Росяк увидел в лице Витека нечто странное… И струхнул. Они столько лет знали друг друга, дружили, порой случались меж ними стычки, ссоры, но это было в порядке вещей. Теперь же Витек смотрел на него как-то совсем иначе.

«Лучше сказать ему, и дело с концом, — думал Росяк. — А то еще обидится, что таю от него. Побежит и растреплет всем про эту гитару. Глупо… Перед самым представлением… Вот завтра пусть бы говорил что угодно! Мне-то что! Не украл же я, в самом деле… Скажу, пожалуй. Друг все же. А может, не говорить?»

Витек первый прервал молчание. Он говорил спокойно, тихо, с расстановкой, словно устал уже от всего этого:

— Послушай, Росяк. Магда продала тебе гитару. Магда! В голове не умещается. Ты знаешь, что значит для нее гитара? Она всему классу рассказывала, что, когда получила ее от отца в подарок, разревелась от радости. Помнишь, как она об этом рассказывала? Ну вот. И все знают, что Магда скорее последние туфли продала бы, чем гитару. И все же она продала гитару. Знаешь почему? Потому что туфель никто бы не купил. А на гитару нашелся любитель. Уж верно позарез ей деньги были нужны… В последний раз тебя спрашиваю: на что ей нужны были деньги? Скажешь, и я уйду, оставлю тебя в покое.

Росяк решился. Выбора не было.

— Отец Магды — водитель, на междугородных грузовых автобусах ездит. Он в аварию попал. Под Кошалином. Лежит в больнице. Мама Новицкой вчера к нему поехала. Магда осталась дома с младшим братом. Потому и не пришла в школу.

— Так… Ясно! Теперь все ясно, — сказал Окуньский, повернулся и вышел.

— Но меня-то в чем ты обвиняешь? — крикнул вслед ему Росяк. — Я же заплатил ей. Она сама предложила купить!

Зал был уже почти полон, гости занимали места. Витек без труда отыскал председателя дружины, который беседовал с директором и с родителями. Извинившись, Витек попросил его выйти на минутку.

— По очень важному делу, товарищ председатель! — доложил он официально. — По очень важному!

— Ну конечно. Идите! Не обращайте на нас внимания! — сказал председатель родительского комитета.

Они вышли на лестницу.

— Ну? — спросил председатель. — Что случилось?

— Генек… одолжи мне мотоцикл, дай ключики.

— Ты что, с ума сошел?

— Я хорошо вожу, ты же знаешь, давал мне ездить в лагере.

— Но здесь город. У тебя прав нету… Да и вообще, ты что, рехнулся? Куда ты хочешь ехать?

— К Магде Новицкой.

— Что?

Окуньский пересказал свой разговор с Росяком.

— Зачем ты говорил с ним? Мы же условились — все уладим после представления…

— А нечего будет улаживать. Росяк считает, что все в порядке: заплатил, купил — и привет. Не украл.

— Черт побери! — разволновался председатель. — Хорошенькое дело! Куплей-продажей занялся! Не мог девчонке просто одолжить немного денег? Воспользовался случаем, по дешевке приобрел, бизнесмен несчастный! И это называется в порядке!

— Не кричи так громко. На нас смотрят. И не агитируй меня. Ну как? Даешь мотоцикл?

— Час назад я сам хотел к ней ехать. А кто удержал меня? Ты.

— Знаю. Потому я и поеду. Нельзя Магду одну оставлять. Она должна знать, что мы о ней помним.

— Вот именно, что мы о ней помним, слушая, как Росяк поет под ее гитару нашу песню о дружбе! — И председатель снова выругался: — Черт побери!

В этот момент по лестнице взбежал озабоченный Котлярек.

— Генек, не ругайся! Детвора услышит, — крикнул он. — Через пять минут начинаем. Окуньский, шпарь на балкон к прожектору!

— Верно, тебе уж давно пора там быть, — уяснил вдруг себе председатель. — Без тебя представление будет испорчено. А я сейчас здесь совершенно без надобности. Я к Магде поеду. Хотя нет! За Магдой!

— А братишка ее маленький? — спросил Витек.

— Не знаю. Соображу на месте. Мчись на балкон!

Вбегая в зал, Витек услышал еще, как председатель крикнул:

— Сикора! Давай-ка сюда мой шлем, быстро.

Представление началось. Все шло хорошо: у Доманского даже занавес не заело в порядке исключения, артисты говорили текст лучше, вернее, громче, чем на репетициях, — от волнения, должно быть. Пустецкий, правда, включил прожектор несколько преждевременно, не погасив еще верхний свет, но все подумали, что так и надо.

Витек со своего балкона видел, что зал реагирует живо, спектакль нравится, зрители аплодируют, смеются. Здесь, наверху, у него было такое ощущение, будто это он всем дирижирует: меняет стекла — и зал прорезает красный луч света; снова меняет — и на сцене ночь; поворот прожектора — и вот уже взгляды всех устремлены в освещенный им угол сцены.

Поначалу не все ладилось с этими поворотами. У прожектора были плохо закреплены зажимы, и пару раз луч света соскользнул со сцены в зал, на первые ряды. Витек видел, как сидящие там зрители оборачиваются и смотрят в его сторону, на балкон. Он понимал, что разглядеть его невозможно, но злился, что прожектор вытворяет с ним такое. Воспользовавшись моментом, когда на сцене шел спокойный диалог двух действующих лиц, он вовсе погасил свой свет. «Котлярек разъярится, но зрители не усекут, в чем дело, — подумал Витек, — ну, а актерам на сцене пока что и бокового освещения достаточно». И он принялся регулировать все винты прожектора. Конечно, это следовало бы сделать заранее, но до того ли ему было?