Принцесса и мальчишки - [18]

— Самонадеянный хам! — сказала Доманская. — Болван этакий! Тоже мне, киношный любовник.

Анка Сохацкая опустила голову и сильно побледнела. Она стояла, не произнося ни слова, сжав руками спинку парты. А я, не знаю почему, почувствовал себя, пожалуй, еще хуже, чем в тот момент, когда весь класс смеялся надо мною: Паук влюбился в Эву Винклер! А ведь тогда мне казалось, что хуже уже и быть не может.

Минуту царила напряженная тишина. Все вроде бы чувствовали, что на их глазах разыгрывается какой-то мерзкий спектакль, но еще не совсем понимали, что к чему, и потому не решались прервать его и вышвырнуть актеров за дверь. А может, не всякий сумел разобраться, кто здесь виновный, а кого надо защищать?

Даже глупый Джюрджала состроил какую-то непонятную гримасу. Даже он, всегда умевший найти повод для смеха, теперь не хотел или не отваживался смеяться.

— Кончайте вы с этим, — тихо сказала одна из девочек.

— Вот именно! Прекратите, стыдно ведь! — прибавила другая.

— Еще чего! И не подумаю! — вскинулась Эва. — Эти старые бабы вечно ко мне цепляются! Вот я и покажу, кто на самом деле к мальчишкам липнет.

— Эва, зачем ты лжешь? В этой записке нет ничего страшного, ведь ты же хорошо это знаешь… Отдай ее мне. Или уничтожь, Эва! Что я тебе сделала? Чего ты хочешь?

Это говорила Анка. Теперь она вроде была поспокойнее, вернее, пыталась овладеть собой, чтобы спокойно произнести эти несколько фраз.

Ее прервала Баська Вольская, Эвина подруга, неразлучная тень ее.

— Эва! А может, лучше отнести это ее матери? Пусть узнает, — предложила она.

— Я подумаю, у меня еще есть время, — ответила Эва.

— Отдайте это письмо Анке, и пусть в другой раз не делает глупостей, — вмешался Викарек. — Ну, быстро!

Он сказал как раз то, что хотел сказать я. Если бы осмелился. Но и я не осмелился, и Эва не отдала письма. Она спрятала его в кармашек фартука и уселась за парту. Всем нам пришлось занять свои места — начался следующий урок.

Я снова пересел, на этот раз к Викареку. Он даже не удивился. Я видел, что и он взбудоражен этой историей. Пусть бы разозлился, подумал я, авось, пойдет на пользу.

— Викарек, а чего, собственно, Эва от нее хочет? — шепотом спросил я. Мы сидели на последней парте, так что можно было переговариваться. — Что дальше будет? Скандал на всю школу?

— Пожалуй, — согласился он. — Уж Эвкина мать расстарается. Получится, что Анка великая грешница, а Эвка — святая Тереза, вот увидишь. Мерзкие бабы! Но зачем ей понадобилось писать этому кретину? Такая девчонка мировая, не знает она его, что ли?

— Может, она влюблена в Косинского? — сказал я, и тотчас мне самому показалось это нелепостью.

Викареку, видимо, тоже, он спросил:

— Вот ты бы мог влюбиться в Косинского?

— Я?

— Ну, вот видишь. А что, Анка, думаешь, глупее тебя? — И прибавил: — Но я-то ему завтра все равно морду набью! Уж я ему врежу, вот посмотришь!

— За что?

— Эвку-то я трогать не могу, а ему сполна причитается. Не бойся, повод всегда найдется.

И Викарек задумался — верно, повод искал.

— Все так, только Сохацкой это не слишком поможет.

— Ясное дело, — буркнул Викарек. — Ей-то уж ничего не поможет. Жалко девчонку. Эта Винклер мизинца ее не стоит. Да ну, и говорить-то не о чем! — Вдруг он быстро взглянул на меня. — Ты, Паук, не подумай только, что я к Анке… ну, это… знаешь… будто я к ней чувства питаю!

— Я вообще ни о чем не думаю! — ответил я. Но это была неправда. Весь урок я думал об Анке Сохацкой.

С последнего урока — физкультуры — я мог идти домой, поскольку был освобожден от нее. Как-то я упросил маму договориться со школьным врачом, чтобы меня освободили на все полугодие. Врач, разумеется, нашел какую-то причину, чтобы освободить меня, но истинная причина была другая: я не умел перепрыгивать через «коня». Наш учитель физкультуры каждый урок начинал именно с этого упражнения, и меня каждый раз поднимали на смех.

Итак, я мог идти домой, но не пошел. На последней переменке Анка вышла из класса вместе с Каминской. Они стояли у окна. Анка сгорбилась — плакала, видно. Я бесцельно слонялся по коридору, не зная, как помочь ей. У меня было желание подойти к Анке и попытаться утешить ее, сказать, что Эвка только пугает небось, а вообще-то отдаст ей письмо… Однако же я никак не мог вот так просто сказать это Анке. Ведь я же никогда раньше не говорил с нею, почти не знал ее, если можно не знать кого-то, с кем несколько лет учишься в одном классе. Да, пожалуй, можно.

А разве помогло бы Сохацкой, если бы жалкий Паук осмелился сказать ей «не обращай внимания»? И она знала, и я знал, что Эвка не уступит, не отдаст письма. В лучшем случае я услышал бы, если не от Анки, то от Каминской, совет не лезть не в свои дела. Что я, в самом деле, мог сделать?

Я вернулся в класс за сумкой, чтобы отправиться домой. Медленно шел я по коридору. Анка все еще стояла у окна, но теперь Каминской там не было, я миновал первую лестницу, дошел до окна и свернул к библиотеке. Я был в двух шагах от Сохацкой, но она стояла ко мне спиной, так что не могла меня видеть. Я пошел еще медленнее, словно бы ждал чего-то, хотя ничего ведь не ждал.

— Ярек!