Принцесса Брамбилла - [3]

― О, святые угодники! ― воскликнула старуха, когда Джачинта встала перед ней в этом блестящем наряде. ― Право, ты вовсе не моя Джачинта. Ах... Ах, как вы прекрасны, всемилостивейшая принцесса! Но постой! В комнате должно быть светло, как можно светлее. ― Старуха кинулась за освященными свечами, которые сберегла с самого праздника пресвятой девы Марии, и зажгла их. Джачинта стояла теперь, вся залитая лучезарным светом.

Пораненная ее изумительной красотой и еще больше изящной, благородной манерой, с какой она прохаживалась по комнате, старуха всплеснула руками и воскликнула:

― Ах, если бы кто-либо, если бы все дамы и кавалеры на Корсо сейчас увидели вас!

В эту минуту дверь внезапно распахнулась, Джачинта с криком бросилась к окошку. В комнату вошел молодой человек и остановился, в изумлении застыв, как статуя.

Пока он так стоит, безмолвный и недвижимый, ты можешь, любезный читатель, не торопясь его рассмотреть. Ты увидишь, что ему не больше двадцати четырех ― двадцати пяти лет и что у него очень красивая, благородная внешность. Только его костюм покажется тебе несколько странным, ибо порознь каждая его часть безукоризненна по цвету и покрою, но в целом они не вяжутся между собой и режут глаз своей пестротой. Вдобавок, при всей опрятности одежды, в ней чувствуется бедность: по кружевному воротнику заметно, что на смену ему есть только еще один, а перья, которыми украшена надетая набекрень шляпа, не разваливаются только потому, что скреплены проволочкой и нитками. Ты, конечно, уже понял, мой благосклонный читатель, что этот столь странно одетый молодой человек не может быть никем иным, как довольно тщеславным актером, заслуги коего перед искусством невысоко ценятся, и ты прав. Коротко говоря, это тот самый Джильо Фава, который задолжал старой Беатриче два паоли за стирку кружевного воротника.

― Ах, что вижу я! ― заговорил наконец Джильо Фава таким выспренним тоном, словно стоял на сцене театра «Аргентина». ― Иль это сон, который снова меня обманывает? Нет! Это она сама, божественная! Отважусь ли я обратиться к ней со смелыми словами любви? Принцесса, о принцесса!

― Не валяй дурака! ― отозвалась Джачинта, быстро поворачиваясь, ― и прибереги свои выкрутасы на завтрашний день.

― Да разве ж я не знаю, что это ты, моя прелестная Джачинта? ― переведя дыхание, с принужденным смешком ответил Джильо. ― Но скажи, что значит сие пышное одеяние? Право, никогда еще не казалась ты мне столь прекрасной; я был бы рад всегда тебя лицезреть в таком убранстве.

― Вот как? ― вспыхнула от возмущения Джачинта. ― Значит, этому атласному платью и шляпке с перьями обязана я твоей любовью? ― С этими словами она быстро ускользнула в соседнюю комнату и, скинув блестящий наряд, вернулась одетая в свое обычное платьице.

За это время старуха потушила свечи и хорошенько пробрала нескромного Джильо за то, что он испортил всю радость Джачинте, и к тому еще довольно неучтиво дал понять, насколько она прелестнее в этом богатом наряде. Джачинта, вернувшись, усердно вторила этому нагоняю, пока Джильо ― весь смирение и раскаяние ― не упросил их выслушать его, клянясь, что его изумление было вызвано необычайным стечением совсем особых обстоятельств.

― Позволь тебе рассказать, моя душа, моя сладостная любовь, какой сказочный сон привиделся мне прошлой ночью, когда я, до смерти устав от роли принца Таэра, которую я, как тебе и всему миру известно, божественно играю, бросился на свое ложе. Мне снилось, будто я все еще на сцене и ссорюсь с этим грязным скрягой импресарио, который упорно отказывал мне в нескольких дукатах аванса. Он осыпал меня целым градом глупейших упреков; тут я, защищаясь от них, хотел сделать красивый жест и нечаянно угодил рукой по его правой щеке, отчего послышался звук полновесной пощечины. Недолго думая импресарио кинулся на меня с большим ножом. Я попятился назад, и с головы у меня свалилась прелестная шапочка принца, которую ты сама, моя сладостная надежда, так мило убрала красивейшими перьями, когда-либо выщипанными у страуса. Полный ярости, этот варвар, этот изверг набросился на нее и искромсал ножом бедняжку так, что она в мучительных страданиях, вся скорчившись, со стоном испустила дух у моих ног. Я хотел, я должен был отомстить за несчастную. Перебросив плащ через левую руку, я вытащил свой меч принца и бросился на безбожного убийцу. Однако он мигом ринулся в какой-то дом и с балкона выстрелил в меня из Труффальдинова ружья. Но, о чудо! пламя выстрела повисло в воздухе, сверкнув тысячей алмазов. Мало-помалу дым рассеялся, и я увидел, что принял за огонь выстрела драгоценное украшение на дамской шляпке. О боги! О святые небеса! Сладостный женский голос произнес, нет, пропел, нет, дохнул на меня легким благоуханием любви: «О Джильо! О мой Джильо!..» ― и я узрел перед собой существо столь божественного очарования и совершенной прелести, что палящее сирокко пламенной любви пробежало по всему моему толу и его жаркий ток застыл в лаву, изливающуюся из вулкана моего пылающего любовью сердца! «Я принцесса!» ― сказала богиня, приближаясь ко мне.