Приметы весны - [69]

…Табор расположился у небольшой посадки, метрах в двухстах от грейдера. С другой стороны, сверкая на солнце, дружно бежали рядом рельсы железной дороги. Табор стоял в низине, и Гнатюк с высокого полотна железной дороги видел все, что делалось возле цыганских повозок.

Три женщины, горласто переругиваясь, возились у костра. Какой-то мальчишка скакал на палке меж шатрами. Вдали, метрах в двадцати от табора, паслось несколько стреноженных лошадей. Мужчин не было видно.

Гнатюк долго и тщетно отбивался хворостинкой от двух лохматых сварливых собак, соперничавших в своем усердии остановить непрошенного гостя. Голый цыганенок лет трех — четырех, с рахитично вздутым животом, облепленный грязью до такой степени, что стал похожим на глиняную статуэтку, сосредоточенно ковырял в носу, равнодушно наблюдая эту сцену. На его помощь рассчитывать, разумеется, нечего было. Три цыганки у костра тоже не шли к агитатору на помощь.

Гнатюк не мог придумать, как ему утихомирить лютых псов, когда из ближайшего шатра вышла старая цыганка. Она рукой заслонила глаза от солнца, разглядывая, с кем воюют собаки, потом подбежала к цыганенку, взяла его на руки и только после того, как отнесла его к шатру и оставила там, не спеша направилась к Саше. Цыганка прогнала собак и глуховатым, почти мужским голосом спросила:

— Тэбэ что нады, маладой чалавэк? Или ты заблудыл?

Гнатюк объяснил, что он агитатор и пришел провести беседу о предстоящих выборах.

— Нэ знаю, нэ понымаю, — сказала старуха неприветливо. — Падажды тут.

И направилась к шатрам. Собаки, словно получив подтверждение, что в табор явился непрошенный гость, с новой силой атаковали Сашу.

Из первого шатра, куда направилась старуха, вскоре вышел рослый цыган, в черных, заправленных в сапоги шароварах, в коричневой рубахе, на выпуск и в яркосиней жилетке поверх нее. Он взглянул в сторону Гнатюка, но не пошел к нему, не прогнал собак, а направился в дальний конец табора.

Саше надоело ждать, и он двинулся вперед, шаг за шагом отвоевывая пространство у беснующихся псов. Он увидел, как из предпоследнего шатра вышел первый цыган, а за ним шел второй — низкий, коренастый, обросший огромной нечесаной черной бородой. Вся его фигура, почти квадратная, сутулящаяся, с длинными руками, болтающимися чуть ли не у земли, и большой головой, казавшейся с бородой еще больше, — напоминала Гнатюку изображение неандертальского человека в учебнике истории. «Старшина, видно», — подумал Саша, вспоминая разговор с Михо.

Оба цыгана подошли к Гнатюку. Он поздоровался, протянув руку. Старшина нерешительно пожал ее, потом, еще менее решительно, пожал ее второй цыган.

Гнатюк сказал о цели своего прихода.

Старшина сумрачно глядел на него, минуту или две о чем-то размышлял, потом спросил:

— Это по постановлению советской власти?

Саша ответил, что имеется решение правительства о проведении выборов.

Старшина оглянулся на своего спутника, пожал плечами и покорно сказал:

— Раз есть такое постановление, делай, что надо, мы против советской власти не идем.

Со слов Михо Гнатюк знал, что цыгане сходятся в табор к заходу солнца. На вопрос Саши, когда лучше всего провести беседу, старшина посоветовал подождать еще с полчаса и пригласил его к себе.

Гнатюк, помня характеристику, которую Михо дал старшине, хотел было отказаться от приглашения. Но подумал, что успех первой беседы будет во многом зависеть от старшины, и решил пока не портить с ним отношений.

Они вошли в шатер, откуда ударил резкий запах мочи и чего-то слежавшегося. «Все время на воздухе, а вонь какая!» — брезгливо подумал Саша. Больше половины шатра занимала перина. На ней сидела молодая цыганка в грязной холщовой кофте и черной юбке. Она кормила ребенка. Цыганка, увидев вошедших, быстрым движением прикрылась платком, но Саша успел заметить татуировку на ее груди.

Прямо против входа лежало несколько свернутых ковров. Один ковер был расстелен в шатре.

В углу лежала сваленная в кучу кухонная утварь и всякое тряпье. Рядом — конская сбруя и свернутая в трубку кожа.

Все было очень убого, хотя из рассказов Михо Саша знал, что Чурило богат.

— Садись!

Грубый голос Чурило вывел Сашу из задумчивости.

— Стульев не имеем, сюда садись, — Чурило показал на перину. Второй рукой он указал на выход. Молодая цыганка покорно поднялась и, ни слова не говоря, вышла из шатра.

Саша с трудом подавил брезгливость и сел на перину. Чурило сел рядом с ним, привычно сложив под собою ноги.

— Полина! — крикнул он.

Молодая цыганка в ту же секунду появилась в шатре. Чурило сказал ей по цыгански:

— Хас! Ягали![5]

Она молча положила ребенка на край перины, открыла стоявший в углу ящик и подала на старом эмалированном подносе бутылку водки, круг колбасы, хлеб. Пока дочь возилась с приготовлением закуски, Чурило молчал. Гнатюк начал было говорить о том, что не будет ни есть, ни пить, но Чурило остановил его:

— Не мешай!

«Споить собирается, — с тревогой подумал Саша, твердо решив ни к чему не прикасаться, и горько пожалел о том, что вообще пошел к старшине. — Походил бы лучше по табору, Ромку разыскал бы», — мелькнуло в голове. Но отступать было поздно.