Приметы весны - [11]

— Ладно, — пробурчал Михо и, вынув из кармана трехрублевку, протянул ее Марийке. — Вот… на ситро.

Она удивленно взглянула на Михо, покраснела и мягко отстранила его руку с деньгами.

— Не надо… У меня есть.

Михо растерянно повертел трехрублевку. Он выклянчил ее сегодня на базаре у одной женщины, которой пытался сбыть кастрюлю. Она не хотела брать кастрюлю, не поддавалась ни на какие уговоры.

— Да отстань ты от меня, — воскликнула она в сердцах. — На что мне эта дрянь?

— Купи, — канючил Михо.

— Не хочу. Не нужно мне.

Женщина была немолодая, но красивая, в хорошем пальто, с толстой желтой сумкой на плетеном ремешке. «Полно денег, наверно», — подумал Михо о сумке.

— Пять рублей, за пять рублей отдам… Возьми.

Женщина, до этого все время словно изучавшая кастрюлю, подняла голову и пристально посмотрела на Михо.

— А ты красивый!

Михо осклабился, но вспомнил Марийку и замкнулся.

— Зачем ты попрошайничаешь?

— Тятя, мамка голодные, — бормотал Михо заученное с детства. — Ну подай что-нибудь.

— Такой большой, а папу и маму вспоминает.

— Купи! — настаивал Михо, протягивая кастрюлю.

— Не нужна мне твоя кастрюля.

Женщина раскрыла сумочку и, достав оттуда три рубля, протянула их Михо.

— На, возьми, голубчик… И кастрюлю оставь себе.

…Михо вертел в руках трешку, и ему казалось, что она жжет ему руку. Этого не было, когда женщина на базаре дала ему деньги. То было привычное: просить, клянчить. Дадут — хорошо, не дадут — черт с ними… Здесь было другое.

Он взглянул на очередь, где стояла Марийка, и подумал: «Надо было самому пойти… А вдруг бы не хватило?.. Нехай сама угощает».

Марийка кивнула ему из очереди, и это его успокоило. Он положил деньги в карман и сел за столик.

Спустя несколько минут Марийка принесла две бутылки ситро, два стакана и несколько багдадских пряников на тарелке. Она была довольна, что сумела быстро пробраться к буфету, раскраснелась и весело сказала:

— Теперь давайте пировать.

Она налила ситро Михо и себе и крепкими зубами разгрызла твердый пряник.

— У нас здесь всегда полно, — сказала она. — Клуб маленький… Новый еще только строить будут. А людей много… И еще не все ж ходят в клуб. Есть такие, что сидят дома, в четырех стенах, и на люди не выходят. Скучно, наверное.

В словах о четырех стенах Михо уловил знакомое. Об этом не раз говорил и отец. И он смело, как человек, убежденный в правильности того, что говорит, сказал:

— Батя тоже говорит, что тесно в доме. На воздух ему хочется. Не можу, говорит, жить в доме, душно…

Марийка покачала головой и сказала с сожалением:

— Не то. Мы о разном говорим.

Она подняла к губам стакан, но не пила, а задумчиво глядела на ситро. Михо молчал, встревоженный тем, что ответил невпопад. Марийка несколько секунд помолчала, потом повернулась к Михо. Он увидел в ее глазах что-то новое, от чего ему стало еще тревожнее.

Он достал из кармана пачку папирос, собираясь закурить, но подумал, что курить в клубе, наверно, нельзя, и положил пачку обратно. Марийка, заметив это, улыбнулась.

— Я думала о вашей жизни, о цыганах… Вы из табора, что остановился в поселке?

— Да, — мрачнея, отозвался Михо.

Марийка секунду помедлила, точно размышляя, стоит ли говорить, потом сказала:

— Не нравится мне ваша жизнь…

— Почему не нравится? — спросил обиженно Михо. — Вы, может, и не знаете нашей жизни, а говорите, что не нравится.

— Не знаю… Не нравится.

Она не глядела на Михо и говорила, как будто рассуждая сама с собой.

— Вы бродите по всему миру, а я всю жизнь живу в поселке. Я в поезде никогда не ездила… В настоящем пассажирском…

— И я.

— Ну вот… И пароход я видела только в порту, издали, ни разу не ходила по палубе. И самолеты… Я и не знаю, что чувствует человек, когда он в воздухе.

Она сказала это с сожалением, даже с грустью.

— Я нигде, кроме нашего города, не была. А как будто все уже видела — весь мир видела. Ну как это объяснить?..

Она оглянулась, точно окружающее могло подсказать ей более точное объяснение.

— Как вам сказать?.. Будто вся страна — это мой дом. И все, что у других делается, — меня касается. Когда наши летчики выручали челюскинцев, я так волновалась! Как будто на льдине не чужие люди. Они же, челюскинцы, меня не знают!.. Не надоело вам?

— Нет… Говорите.

Мимо низ прошел какой-то старик, поздоровался с Марийкой.

— Как дела, доню? — спросил он нежно.

— Все в порядке, Сергей Никифорович, — ответила Марийка. — Мама уже спрашивала, чего это вас долго нет.

— Зайду на днях, — ответил старик. — Дела разные, замотался.

Он пошел к буфету.

— Это Сергей Никифорович Клименко. Сварщик наш, с завода. Самый близкий друг моего отца был… Умер папа, — добавила она с грустью и замолчала.

— Это плохо, — с участием отозвался Михо.

— Да, плохо, Михо, — сказала она. — Хороший был у меня отец. Настоящим другом мне был…

Она помолчала минуту — две, потом продолжала:

— Недавно мы написали письмо Николаю Островскому. Вы читали его книгу «Как закалялась сталь»?

— Не читал, — смущенно ответил Михо.

— Ничего, прочтете, — сказала Марийка уверенно. — Островский — тяжело больной человек, слепой, говорят, парализованный. А пишет книги… Ну вот, написали мы ему письмо — ребята нашего цеха написали, и я тоже подписала… Благодарили его за хорошую книгу. Послали письмо в Сочи, а ответа, думаем, не получим. Ему, рассказывают, дощечку сделали с вырезами, и он на ощупь по этим вырезам, как по линейкам, пишет. Трудно как! Ну, думаем мы, хорошо, если сестра прочтет ему наше письмо, — пусть почувствует, что он не один, что у него везде друзья. И вдруг получаем письмо, на конверте написано обыкновенным почерком, штемпель «Сочи». Разорвали мы конверт. А на листе бумаги… Крупный, такой неровный почерк, как пишут дети… На пол-листа письмо. Сам Островский писал! Пишет, что очень обрадовался нашему письму, работает над новой книгой, желает нам успехов в жизни. «Очень хотелось бы, — пишет, — каждому из вас, дорогие друзья, крепко пожать руку…»