Приключения Зеркала - [34]

Только Куля странным стал, чесал-чесал свой русый чуб и, встав с подушек, серьезно этак спросил:

— Мамушка, а можно ли про другое чего сказку? Коли тратить целое волшебство про каких-то Верку и Люську, противных вредин. Может, про другое сказ есть?

— Садись, Иннокентий, я про все расскажу, сегодня времени много — на все хватит. Смотри не усни!

Серьезно мамка сказала Куле, он ее тон фирменный знал; редко бывало, но знала она, как детям так сказать, чтоб более не переспрашивали. Ох, и чуб Кулин знал, и косы сестринские знавали иногда тон энтот. Присел сынок. Раз сказала — значит, сказала, на то она и мамка.

— Не бывает злых-презлых людей, ребятушки, — и посмотрела Маруся вдаль куда-то, будто бы там из-за печки кто-то стал с ней тихонечко разговаривать и сказки эти подсказывать.

— Злыми людей боль делает. Вот про нее окаянную и будет сказка.

* * *

Вот помню, как все начиналось, — подставила Маруся Коза руку свою беленую под лицо точеное и помолодела сразу на двадцать лет, — как мы сюда приехали, как быстро и складно дом этот большой построили, и был он самый большой и самый красивый в деревне в те времена. Батюшка ваш искусным мастером был, и не только по части железа, — рассмеялась она сама себе. — Мог из дерева или из какого другого материала красоту наводить. На каждом углу птичку какую деревянную вырежет-поставит, окошки резные с драконами по краям выставит, ярко-ярко крышу намастит… Аж издалека виден был наш терем-теремок. Одним словом, не дом — крендель сахарный! А я внутри старалась-расстаралась — коврики-полотенца-шторки-скатерти…

Так мы друг друга полюбили, что любовь наша стала вокруг чудеса творить: весна раньше наступала, а цветы в нашем саду зацветали аж в феврале. Чудо чудное! А как наши ягодки пошли… — и с большой нежностью стала она обнимать детей своих, сначала старших, а потом и младшим материнской ласки досталось. И так младшие дети стали умиляться рассказам, что прослезились, жалко им стало, что не застали они чудеса расчудесные и то времечко.

— Это потом деревня наша разрослась и понастроили хаток и теремков с целую гору Фудзияму, что в Японии стоит. Стали соседи к нам заглядывать, чтоб знакомиться. На нас посмотреть, себя представить. Охали да ахали, диву давались обычаям разным, одежде другой да красоте моей необычной для этих мест. Уж слишком бела и тонка я была.

Пришла однажды ко мне в гости тетенька одна. Не знала я тогда, что это Марыся Степановна, мамушка Верки Сороки и Люськи Кроль. И говорит мне: — Знаешь, мол, меня ведь тоже Марыся зовут. А я ей отвечаю: — Извиняйте, тетенька, да я — Маруся, матушка с отцом меня так назвали. Она мне в ответ: — Это у вас Маруся, а в нашем крае берез мало, вот буква «у» и потерялась, видать, поэтому всех Марысями кличут.

Я серьезная сделалась, как-то обидно на душе стало за буковку эту. А она мне в ответ: — Так ты не обижайся, буковка-то одна, она не виноватая, да и других букв много осталось, они, чей, главнее раз вместе. А вот что означает это все? — Интересное!

Вот пришла ты в наши края, и вспомнила я, что бабка моя тоже меня Марусей звала, это потом уж подзабыли про буковку ту потерянную.

Поняла я, что передо мною добрая соседка стоит, и стала я ее расспрашивать о своих терзаниях: — Скажи мне, добрая женщина, почему люди смотрят на меня, охать-ахают и руками на меня машут, может я делаю что-то не так?

Подумала женщина и сказала: — Ты, Маруся, красавица писаная, значит, Бог тебя любит, значит силушку тебе дарит, чтобы ты умом своим стоумовым смолоду понимала, где что хорошо, а где что плохо. Люди здесь так устроены, что если новое видят, то во всем беду чуять начинают. Такие уж мы тут. Давным-давно жили здесь люди на тебя похожие, так давненько — даже я не помню. А потом не стало их. Мы появилися, а вот раз — и ты опять. Не к добру. Уж извиняй ты нас за это.

Расплакалась я тогда, не ожидала такого поворота. Да спросить боялась, к чему беда-то, когда у меня в голове одно добро было. Но женщина та как в воду глядела. Стали с тех пор люди нас стороной обходить и, будто сговариваясь, не в нашу сторону дома строить стали, а в обратную. Были мы самыми первыми, а оказались самыми последними в деревне. По сердцу сказать, я даже обрадовалась: не люблю, когда народу вокруг много ходит, а уж тем более, когда охают и руками машут, — сказала Маруся Коза и посмеялась, улыбку в кулачке пряча, глядя на удивленные лица козлят своих, которые внимательно слушали, каждое слово в воздухе ловя, будто комариков на лету.

— Но женщина та, Марыся-Маруся Степановна добрая была, стала каждый день заходить и дочек своих маленьких приводить. Звали их Верка и Люська. Смешные были девчонки, одна — худая, как пакля, и крикуша страшная, другая — щекастая, будто крольчиха пузатая. Так к ним и прилипли имена эти. Стали их Веркой Сорокой звать и Люськой Крольчихою.

И приносила каждый день Марыся Степановна сладости мне, а взамен просила, чтобы я учила девочек языку своему и умениям края нашего холодного.

А больше никто и не приходил. Хотя муж у Марыси Степановны был человек знатный, гордый, большой, как гора, но суровый… Гадала я тогда, и как это вода с горой один язык нашли? А потом подумала, да также, наверное, как железо с кузнецом.