Приключения Весли Джексона - [107]

Вместо того чтобы на него рассердиться, счесть его дураком или ломакой, все прониклись к нему симпатией. Все наперебой старались его утешить и говорили: «Ладно, Джонни, будет у тебя шляпа – то-то ты заиграешь». Все понимали, что ему не терпится поиграть на тромбоне, но что он слишком серьезный музыкант, чтобы позволить себе играть плохо.

А дни и ночи тянулись по-прежнему, группы составлялись и распадались, перестраивались и менялись, из старых выходили, создавали новые. Но у каждого на душе было что-то свое, что ни под какие группы не подходило.

И все знали, что есть такой Джон Уинстенли со своим тромбоном. Все слышали о песне, которую он заиграл и бросил, и всем хотелось, чтобы он доиграл ее до конца, но никто не требовал, чтобы он играл кое-как.

И вот однажды какой-то караульный сказал одному из наших ребят, знавшему по-немецки, что, по дошедшим до него слухам, другой караульный возвращается из Парижа, где проводил свой отпуск, и везет с собой соломенную шляпу.

Тут все, конечно, обрадовались и поторопились сообщить новость Уинстенли.

– Когда он приедет? – спросил Уинстенли.

– Со дня на день, – сказал кто-то. – Вот только будет ли она тебе впору?

– Должна подойти, – сказал Уинстенли. – Была бы соломенная да влезла бы на голову, а там и ладно.

Вот так наряду со всякими другими ожиданиями – ожиданием, что война кончится, ожиданием, что лагерь захватят американцы, ожиданием, что нас переведут в какое-нибудь место, где мы сможем получать письма, – мы стали ждать прибытия шляпы для Уинстенли.

Ждать так ждать, и, когда ждешь чего-то важного, ничего не стоит подождать заодно и чего-нибудь менее значительного.

Наконец караульный, побывавший в Париже, вернулся и действительно привез соломенную шляпу. Он сказал, что хочет вручить ее Уинстенли лично. Он прошел за изгородь, и наши ребята, говорившие по-немецки, проводили его к Уинстенли, который, как всегда, сидел на футляре с тромбоном. Когда он прогуливался, он таскал футляр с собой. Он всегда брал его с собой, куда бы ни отправился. Ну, Уинстенли во все глаза уставился на немца, побывавшего в Париже, потому что тот держал в руках пакет, а в пакете, возможно, была соломенная шляпа.

Переводчик сказал Уинстенли:

– Он привез тебе соломенную шляпу из Парижа. Его зовут Тротт фон Эссен.

– Спроси его, – говорит Уинстенли, могу я взять себе эту шляпу? Я ему заплачу, что она стоит, и прибавлю что-нибудь за беспокойство.

Переводчик поговорил с Троттом и потом сказал Уинстенли:

– Он говорит, для него это одно удовольствие, – ты можешь взять себе шляпу, он будет очень рад.

– Спроси его, – говорит Уинстенли, – какую песню ему сыграть, потому что первая песня будет для него за то, что он привез мне шляпу.

Тут переводчик опять поговорил с Троттом и потом сказал Уинстенли:

– Он говорит, чтобы ты доиграл ту песню, которую начал две недели тому назад.

Скажи ему, – говорит Уинстенли, – по рукам, давайте поглядим на шляпу.

Переводчик сказал что-то Тротту, Тротт порвал тесемку на пакете и вынул совершенно новую соломенную шляпу с красной лентой и пучком красных, зеленых и лиловых перьев, заткнутых за ленту.

Тротт передал шляпу Уинстенли, и тот долго держал ее в руках и все только смотрел на нее.

Потом он надел ее на голову.

Шляпа была ему очень к лицу. Он вдруг стал походить на штатского.

Наконец Уинстенли медленно открыл футляр, собрал тромбон и несколько раз подвигал взад и вперед кулису. Потом он заиграл эту песню, как никто никогда не играл ее раньше. Это было необыкновенно, изумительно! Он сыграл эту песню три раза подряд, каждый раз лучше прежнего.

Уинстенли изголодался по музыке, его не приходилось просить, ему самому не терпелось, и он играл. Ничего чудеснее на войне я не слышал. Тротт фон Эссен так возгордился своим участием в этом событии, что едва снисходил до разговора с переводчиками.

Каждому хотелось послушать свою любимую песню, и Уинстенли обещал сыграть все, одну за другой, а что не успеет сыграть сегодня, то сыграет завтра. Если вы можете напеть или насвистать мелодию, говорил он, он подберет ее и сыграет для вас на тромбоне. Ему все равно, какая мелодия и слышал ли он ее раньше, вы только напойте или просвистите ее – и он сыграет. Он сказал переводчику, чтобы тот спросил у Тротта, не хочет ли он послушать еще что-нибудь, и Тротт, подумав минутку, припомнил одну вещь, но не знал, как она называется. Он слышал, как кто-то из наших ребят пел ее как-то ночью, и она ему понравилась. Уинстенли попросил Тротта напеть или просвистеть ему эту песню.

Тротт напел несколько тактов, и Унистенли улыбнулся и сказал:

– Черт возьми, да ведь это «Голубые глаза»! Я тоже очень люблю эту песню.

Уинстенли сыграл «Голубые глаза», и как ни хорошо исполнил первую вещь, но эту – еще лучше. Немец был страшно горд и доволен. Он спросил у переводчика, о чем говорится в песне, и переводчик ему объяснил. Тогда он попросил переводчика научить его словам «голубые глаза» по-английски, переводчик показал ему, как их выговаривать, и он ушел, все время повторяя вслух эти два слова.

После «Голубых глаз» Уннстенли сыграл «О, лунный свет в волне речной играет, и запах трав исходит от лугов», – и черт меня побери, если у каждого из нас не выступили слезы на глазах – все стали сморкаться и выражать свое удивление, как это может столько красоты исходить из какого-то жалкого, погнутого куска водопроводной трубы, который у Джона Уинстенли называется тромбоном.