Приключения Родрика Рэндома - [19]

— Пустимся-ка лучше в погоню за убийцей, — сказал один из его спутников. — Молодой человек, в какую сторону он поехал?

Я уже пришел в себя и сказал им, что он не мог ускакать больше, чем на четверть мили, и попросил одного из них помочь мне перетащить в ближайший дом тело моего приятеля для погребения. Предвидя, что, в случае погони, ему скоро придется драться, капитан затянул мундштук коня и в то же времяпришпоривал его; когда же лошадь от такого обращения поднялась на дыбы и захрапела, он крикнул, что конь его испугался и не может итти, а сам заставлял его кружиться на одном месте, поглаживал по шее, свистел и улещивал его приговаривая: «Иди же, иди, тише, тише» и т. д.

— Чорт возьми! — крикнул один из слуг. — И в самом деле Гнедой милорда что-то не идет.

С этими словами он хлестнул лошадь по крупу, и Гнедой, невзирая на поводья, рванулся вперед, унося капитана с такой быстротой, что быстро настиг бы грабителя, если бы, к счастью для капитана, не лопнула подпруга, благодаря чему он плюхнулся в грязь, а двое его спутников продолжали преследование, не обращая внимания на его положение. Тем временем один из трех слуг, оставшихся по моей просьбе со мной, перевернул тело Стрэпа, чтобы найти рану, оказавшуюся смертельной, и обнаружил, что тот еще теплый и дышит; после этого я немедленно пустил ему кровь, и, к невыразимой моей радости, он опамятовался: никакой раны он не получил кроме той, которую нанес ему страх. Подняв его на ноги, мы побрели вместе в придорожную гостиницу, расположенную на расстоянии полумили, где Стрэп, еще не совсем окрепший, лег в постель; вскоре вернулся третий слуга с лошадью и оружием капитана, предоставив последнему плестись за ним, как ему вздумается. По прибытии своем сей воинственный джентльмен стал горестно жаловаться на ушибы, полученные им при падении, и по совету слуги, поручившегося за мою ловкость, предложил мне отворить ему кровь, за что вознаградил меня полукроной.

Время между этим событием и обедом я провел, наблюдая игру в карты между двумя фермерами, сборщиком акциза и молодым человеком в порыжевшем плаще и сутане, который, как узнал я впоследствии, оказался кьюратом — младшим пастором соседнего прихода. Можно легко было заметить, что силы неравные и что партнеры-фермеры имеют дело с двумя шулерами, которые весьма быстро освободили их от всех наличных денег. Но больше всего я удивился, услышав, как этот пастор ответил одному из фермеров, по-видимому заподозрившему нечистую игру:

— Что это, чорт побери, приятель! Вы сомневаетесь в моей честности?

Я ничуть не изумился, обнаружив мошенника в духовном обличье, — этот тип частенько встречается и у меня на родине, но меня возмутило его недостойное поведение, выражавшееся в проклятиях, которыми он сыпал, и в распеваемых им мерзких песнях. В конце концов, желая как-то возместить ущерб, нанесенный им неосторожным мужланам, он вытащил из-под своего плаща скрипку и, посулив угостить их за обедом, начал играть и петь весьма мелодически. Такое добродушие священника столь развеселило собравшихся, что фермеры скоро забыли о своем проигрыше, и все присутствующие пустились в пляс во дворе. Пока мы так приятно развлекались, наш музыкант, завидев ехавшего к гостинице всадника, остановился и закричал:

— Джентльмены, прошу прощенья! Ей-богу, сюда едет наш ученый викарий!

Он немедленно спрятал свой инструмент, побежал к воротам и, приняв у викария поводья, помог ему сойти с лошади, очень сердечно осведомляясь о состоянии его здоровья. Этот румяный сын церкви, которому было лет пятьдесят, спешился и, поручив кьюрату свою лошадь, торжественно прошествовал в кухню, где, поместившись у очага, потребовал бутылку эля и трубку, едва удостаивая отвечать на подобострастные вопросы тех, кто осведомлялся, как поживает его семейство. Пока он услаждался таким образом среди глубокого молчания, к нему приблизился с величайшим почтением кьюрат и спросил, не удостоит ли он нас чести отобедать вместе с нами. На этот вопрос викарий ответил отрицательно, заявив, что только что посетил сквайра Бомкина, который допился до белой горячки на последних ассизах^{16}, и что, уезжая из дому, он сказал Бетти, чтобы она его ждала к обеду. Покончив с трубкой и бутылкой, он встал и с важностью, приличествующей прелату, направился к двери, к которой его помощник уже подвел лошадь. Как только он уселся в седло, шутник-кьюрат, войдя в кухню, повел такую речь:

— Старый прохвост уехал, да и чорт с ним! Вот такова жизнь, джентльмены! Ей-богу, этот негодяй-викарий не достоин того, чтобы жить, однако он получает четыреста фунтов в год, чего хватило бы на двоих, а я, несчастный, поневоле должен исполнять за него всю черную работу и каждую неделю скакать миль за двадцать ради воскресной проповеди, а за сколько? За двадцать фунтов в год! Не хочу хвастать своими способностями, но… сравнение вызывает возмущение! Хотел бы я знать, почему этот чванный, толстобрюхий доктор заслуживает большего благополучия, чем я! Он может валяться в кресле у себя дома, услаждать себя лучшими яствами и питием и наслаждаться беседой со своей экономкой Бетти. Вы меня понимаете, джентльмены! Бетти приходится ему бедной родственницей, и вдобавок она хорошенькая девушка. Но это неважно. Да! И она почтительная дочь, и посещает своих родителей обязательно раз в год, хотя, признаюсь, я так и не мог узнать, в каком графстве они живут…