Приключения Перигрина Пикля - [36]

— Ваш покорнейший слуга, благороднейший коммодор! Надеюсь, вы в добром здравии: вид у вас свежий и цветущий; и не случись этого несчастья с вашим глазом, никто не пожелал бы увидеть в летний день более приятную физиономию. Клянусь своей бессмертной душой, можно подумать, что вам еще не стукнуло шестидесяти лет! Да поможет нам бог! Я бы признал в вас Траньона, если бы встретился с вами на равнине Солсбери, как говорит пословица!

Коммодор, который был отнюдь не расположен наслаждаться столь дерзким вступлением, прервал его в этом месте, сказав ворчливым тоном:

— Вздор, вздор! Сейчас не время, братец, заниматься ненужной болтовней; если вы не можете направить речь прямо к цели, заткните глотку и станьте на якорь. Мне сказали, что вы имеете нечто передать.

— Передать! — воскликнул озорник. — Дьявол! Есть у меня для вас такая весть, от которой самые внутренности возрадуются у вас в теле. Вот письмо от дорогого и достойного вашего друга. Возьмите его, причтите и будьте счастливы. Да благословит бог его старое сердце! Можно подумать, что он возродился, как возрождаются орлы.

Когда любопытство Траньона было, таким образом, возбуждено, он потребовал очки, приладил их, взял письмо и едва успел разглядеть подпись своего дяди, как отшатнулся, губы его искривились, и он задрожал всем телом от злости и удивления; однако, стремясь ознакомиться с содержанием послания от человека, который никогда до сей поры не тревожил его никакими вестями, он постарался овладеть собой и прочел письмо, заключавшее в себе следующее:

«Любящий мой племянник, я не сомневаюсь, что вы возрадуетесь, узнав о том, что я пребываю в добром здравии, да так оно и должно быть, если принять во внимание, каким снисходительным дядей был я для вас в дни вашей юности и сколь мало вы этого заслуживали, ибо всегда были развратным молодым человеком, склонным к порочным поступкам и дурному обществу, которое привело бы вас к позорному концу, если бы я не позаботился отослать вас подальше от беды. Но письмо я пишу не по сему поводу. Податель его, мистер Тимоти Трикль, — дальний ваш родственник, сын кузины вашей тетки Марджери и не слишком обеспечен по части мирских благ. Он подумывает о том, чтобы съездить в Лондон, поискать место в акцизном или таможенном управлении, если вы порекомендуете его какой-нибудь влиятельной особе из ваших знакомых и дадите малую толику на его содержание, пока он не будет обеспечен. Я не сомневаюсь, племянник, что вы рады будете услужить ему, хотя бы только из уважения, какое вы питаете ко мне, который остается, любящий племянник, вашим благосклонным дядей и готовым к услугам

Тобайа Траньоном».

Даже для самого неподражаемого Хогарта трудной было бы задачей изобразить нелепое выражение коммодорского лица в то время, как он читал это письмо. Изумление, бешенство, мстительная усмешка — все это отразилось на его физиономии. Наконец, он отхаркнул с невероятным напряжением междометие «а!» и излил свое негодование:

— Наконец-то я стою борт о борт с вами, старый вонючий скряга! Вы лжете, вшивое суденышко, лжете — вы сделали все, что было в ваших силах, чтобы пустить меня ко дну, когда я был юнцом. А что касается разврата, порочности и дурного общества, то вы, мошенник, опять чертовски солгали; во всем графстве не было более миролюбивого парня, и я, видите ли, не бывал ни в каком дурном обществе, кроме вашего. Поэтому вы, Трикль, или как вас там зовут, передайте старому мошеннику, который прислал вас сюда, что я плюю ему в физиономию и называю его клячей; что я разрываю его письмо в клочья и попираю их ногами так же, как попирал бы и его собственную поганую тушу!

И, говоря это, он в приступе бешенства отплясывал на обрывках бумаги, которые разбросал полкомнате, к невыразимому удовольствию триумвирата, созерцавшего сцену.

Сборщик акциза, поместившись между ним и дверью, которая была оставлена открытой на случай бегства, притворился крайне растерянным и изумленным таким его поведением, промолвив с удрученным видом:

— Боже, смилуйся надо мной! Так вот как вы поступаете со своей родней и с рекомендацией вашего лучшего друга! Поистине и благодарность и добродетель покинули сей грешный мир! Что скажут кузен Тим, и Дик, и Том, и добрая мамаша Пипкин, и ее дочери, кузины Сью, и Прю, и Пег, и вся прочая наша родня, когда услышат о возмутительном приеме, какой я встретил? Вспомните, сэр, что неблагодарность хуже, чем грех колдовства, как мудро замечает апостол, и не отсылайте меня прочь столь не по-христиански, возлагая тяжкое бремя вины на свою бедную грешную душу.

— А вы, братец Трикль, крейсируете в поисках, где бы ошвартоваться, не так ли? — перебил его Траньон. — Мы вам найдем место в одну секунду, мой мальчик. Эй, Пайпс, возьмите этого наглого сукиного сына и пришвартуйте его к позорному столбу во дворе. Я вам покажу, как будить меня по утрам такими дерзкими вестями!

Пайпс, который хотел продлить игру так, как и не грезилось сборщику акциза, мгновенно схватил его и исполнил приказ своего командира, несмотря на все кивки акцизника, подмигиванье и выразительные жесты, которых боцманмат отнюдь не желал понимать; итак, сборщик начал раскаиваться в той роли, какую играл в этом представлении, грозившем окончиться столь трагически, и стоял привязанный к столбу, в весьма неприятном состоянии духа, частенько бросая скорбный взгляд через левое плечо пока Пайлс ходил за кошкой, и ожидая освобождения благодаря вмешательству лейтенанта, который, однако, не показывался. Том, вернувшись с орудием наказания, раздел преступника в одну секунду и, шепнув тому на ухо, что ему очень грустно исполнять эту обязанность, но даже ради спасения своей души он не смеет ослушаться приказания командира, взмахнул плетью над головой и удивительно ловко опустил ее на спину и плечи виновника с такою силой, что обезумевший сборщик задрыгал ногами и отчаянно заревел от боли к великому удовольствию зрителей. Когда, наконец, с него почти содрали кожу от задницы до затылка, Хэтчуей, который до сей поры умышленно отсутствовал, появился во дворе и, вступившись за него, уговорил Траньона отозвать палача и приказал освободить преступника. Сборщик акциза, взбешенный происшедшей с ним катастрофой, грозил отомстить своим нанимателям, откровенно признавшись в заговоре, но когда лейтенант дал ему понять, что, действуя таким образом, он на себя самого навлечет судебное преследование за мошенничество, подделку документа и самозванство, он рад был примириться со своим несчастьем и улизнул из крепости, напутствуемый залпом проклятий, посланных коммодором, который был чрезвычайно рассержен причиненным ему беспокойством и неприятностью.