Приключения Оги Марча - [218]

Что за война без любви?

Ее дом оказался в фабричном районе, в субботу пустынном. По лестнице я поднимался в волнении. Но уговаривал себя, что не стоит обольщаться и думать о продолжении случившегося между нами в мексиканской Куэрнаваке. Оливер находился в тюрьме, но не исключено, что на его место заступил кто-то другой.

Но вот он, предмет моих недобрых сомнений — милое румяное лицо и искренняя радость при моем появлении. Какая красотка! Сердце безжалостно колотилось в груди, и я уже чувствовал себя поверженным во прах, придавленным к земле стопою Эрота, получившего надо мной окончательную власть, которой и воспользуется самым немыслимым образом и как того пожелает.

Она так же ослепила меня, как и в тот день, когда появилась над рекламой пива «Карта бланка» вместе с Оливером и двумя его приятелями. Я тут же вспомнил ее и в кружевном платье в суде, куда потащили Оливера, избившего Луфу, и в горах под нашим брезентовым пологом, когда так быстро задрался подол юбки и ноги Стеллы обвились вокруг меня. Сейчас, как я углядел при свете, сочившемся из чердачного люка и отражаемом зеленым ковром, ноги были голыми.

— Как же я рада! — воскликнула она и протянула мне руку.

Я был в новенькой, с иголочки, форме и при каждом движении чувствовал жесткость белья и носков, тесные неразношенные ботинки, обтягивающую фуфайку и форменные брюки. Не говоря уже о белой бескозырке и якорях, вышитых на воротнике.

— Ты не сказал мне, что мобилизован. Это удивительно.

— Когда я смотрю на себя, мне это тоже удивительно.

Но я сомневался, смею ли ее поцеловать. И вдруг кожей щеки

как бы вновь ощутил прикосновение ее губ и чувство, вспыхнувшее во мне тогда, на раскаленной от солнца рыночной площади. Меня снова обдало жаром, и лицо мое вспыхнуло. Наконец я решился признаться в своих намерениях и сказал ей:

— Никак не пойму, имею ли право поцеловать тебя.

— Ради Бога! Зачем создавать проблемы!

Она засмеялась, и это было приглашение. Я коснулся губами ее щеки, она последовала моему примеру, по телу моментально пробежал электрический разряд, и я покраснел. Она тоже вспыхнула от удовольствия.

Неужели она что-то скрывает и не так безоглядна, как кажется? Что ж, то же самое можно спросить и обо мне.

Усевшись, мы завели разговор. Она поинтересовалась, как я живу:

— Чем ты занимаешься сейчас?

Действительно, чем я могу заниматься и как жить, не будучи больше на содержании богатой женщины, не играя в покер, не приручая орлов? Вот что она подразумевала.

— Мне было нелегко что-то выбрать и определить для себя род занятий. Но теперь я пришел к выводу, что больше всего мне подходит быть учителем. Хочется иметь собственный дом, семью. Я устал от неприкаянности.

— О, так ты любишь детей? Из тебя выйдет хороший отец.

Она так мило это сказала и так обрадовала меня этой похвалой, что мне захотелось отдать ей все на свете, все сделать для нее, все, что в моих силах. В голове моментально возникли причудливые конструкции и радужные перспективы. Может, ради меня она изменит свою жизнь. Если у нее есть мужчина, возможно, она его бросит. Либо он попадет под машину. Либо вернется к жене и детям. Наверно, и вам, читателям, ведомы такие пустопорожние мечтания. А вы, силы небесные, явите милость и не судите меня слишком строго за мой полет воображения. Я чувствовал жжение в груди и не мог смотреть ей в глаза. Она ослепляла меня.

На ней были бархатные домашние туфли на шнурках; темные волосы, уложенные в затейливую прическу, оранжевая юбка; глядела она мягко и ласково. «Неужели можно так хорошо выглядеть и не иметь любовника?» — думал я, и мысль эта наполняла сердце тревогой.

Ну а чем занималась она? Получить ясный ответ оказалось затруднительно. Она перечислила множество дел — женские колледжи, карьера певицы, фортепиано и так далее, о чем свидетельствовали и театральные фотографии, и старенькая, десятых годов, швейная машинка, наличие которой я связал с пошивом театральных костюмов; на стенах висели ее картины — цветы, апельсины, кровати, обнаженные фигуры в ванне. Была упомянута и работа на радио, в USO[202] и кабаре «Стейдж-дор кэнтин». В общем, успевай только следить.

— Тебе нравится мой дом? — спросила она.

Собственно, речь шла о гостиной, длинной, с высоким потолком и старомодной роскошной лепниной в виде груш и музыкальных инструментов. Комнатные растения, пианино, широкая резная кровать, аквариум с рыбками, кот и собака. Собака была в летах и дышала тяжело, с присвистом. Кот заигрывал со Стеллой, царапая ей ноги. Я быстро отфутболил его, отогнав газетой, но Стелле это явно не понравилось. Кот прыгнул ей на плечо, и когда она сказала: «Поцелуй, Джинджер, поцелуй», — принялся лизать ей лицо.

Через дорогу находились какие-то пошивочные мастерские, и сквозь зарешеченные окна вылетали лоскуты материи. Гудели самолеты, разрезая синеву на пути из Британии в Калифорнию. Стелла разлила принесенное мной вино. Выпив, я почувствовал пульсацию и боль в голове на месте травмы. Я был возбужден и охвачен любовным трепетом, но считал невозможным оскорбить ее достоинство — хотелось уйти от того ее образа, который преследовал меня еще со времени Куэрнаваки. Почему она должна верить моим теперешним чувствам? Может, мне и самому не стоит им верить? Что, если она подобна Крессиде, по выражению Эйнхорна, характеризовавшего так Сисси Ф.?