Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны - [24]

Открытка была предназначена для семьи Байер в Даннмари; взгляд на обе карточки дал мне: Байер Альберт, такая-то рота такого-то полка, такой-то дивизии, судя по последнему письму, 24 декабря 1915 года находилась в Шампани. Потом я искал Фери, но не нашел. Тогда я отправился в Даннмари, вручил там Байерам открытку и небрежно спросил, кем был этот Фери. Мне ответили: — Это один из наших племянников, Бильжер, Ксавье де Сеппуа, низкий. И после моего возвращения я смог его идентифицировать. Он служил в 7-ой роте полка, входившего в ту же дивизию Ландвера. Тогда я сделал вывод, что вся дивизия отправлялась оттуда на русский фронт. Вечером сам капитан вызвал меня к телефону: — Вы, должно быть, ошиблись, эта дивизия была совсем недавно замечена в Шампани.

— Впрочем, возможно только одно объяснение: оба солдата были проездом в Берлине, направляясь на Восток. Они не в карантине, не выздоравливающие, ни в отпуске. Да и текст, кажется, указывает только на групповое перемещение, моя версия верна.

На следующий день снова были вопросы об этой несчастной открытке; но три дня спустя:

— Вы правы, именно армия ошиблась. Дивизия Ландвера на фронте в Шампани заменена Гвардейской дивизией, прибывшей из России.

Полная отмена переписки совпала, кстати, с подготовкой наступления на Верден. Тем не менее, верно, что моя организация стойко продержалась в течение долгих месяцев, хотя все жители региона со временем узнали, что корреспонденция, получаемая и распределяемая военными, подвергалась такому контролю. Это никак не могло долго оставаться тайной в условиях, в которых мы были обязаны обеспечивать эту службу, и несколько хитростей, которые я придумал, не смогли это устранить.

Например, я попросил изготовить в M…куре штемпель, подобный штемпелю немецкой цензуры и ставил его на все солдатские письма, которые вскрывал, а затем снова запечатывал. В некоторых семьях писали порой не очень любезные вещи в наш адрес; я их обычно пропускал, если они содержали только оценки такого рода:

«Эти (французы) делают все то, что хотят; они едят как людоеды и пьют бочками. Какое несчастье! Враг ест на нашем столе и спит в ваших постелях, в то время как вы, бедняжки…»

Или еще:

«…У этих почти нет щепетильности с девушками (но, кажется, вы сами делаете то же самое в Бельгии и во Франции). Они умеют говорить им красивые слова и так же действительно умеют льстить, чтобы многие их чересчур слушали, таким образом, в Д. у этой Мари осталось не больше трех месяцев, прежде чем она родит маленького француза. Это хорошо сделано, он это узнает…»

Но я отмечал каждый раз эти семьи на их карточках, и мне случилось добавлять к солдатским ответам постскриптум такого рода, написанный красивыми готическими буквами:

«На что вы жалуетесь, дураки? Вы ворчите против нас уже пятьдесят лет, а теперь, когда у вас французы, вы вопите против них. Но погодите, когда мы вернемся в ваш край; вы будете думать совсем по-другому; когда немецкий кулак обрушится на вас, он разорит все то, что другие сберегали, и именно вы заплатите за все кровавыми слезами! Deutschland über Alles!

Фельдфебель Шнитцлер»

Если я еще вспоминаю порой эти строки, то лишь потому, что они привели к забавному инциденту. Вскоре мне позвонил доктор Бюшэ: — К вам вскоре нагрянет офицер из штаба генерала X., который желает получить объяснения о письме, которое вы пропустили.

— Письмо гражданского человека, направленное в Швейцарию? — спросил я, обеспокоенный.

— Нет, письмо солдата из Германии.

Этот ответ меня совершенно успокоил, и я уверенно ожидал заявленного визита.

Несколько дней спустя из Тана прибыл молодой капитан, очень любезный и в превосходном настроении.

— Генерал X. спрашивает, хорошо ли вы прочитали это письмо.

Я мгновенно узнал свой постскриптум, старательно выписанный внизу четвертой страницы. Но я разыграл невинность.

— Я ничего особенного не вижу, господин капитан, вполне обычное письмо; оно дает очень мало информации о немецкой армии, но мои документы вам докажут, что я его принял в расчет.

— Речь идет не об этом. Что вы думаете об этом постскриптуме?

— Совсем ничего.

— Как, вы позволяете оскорблять смелую эльзасскую семью; не говоря уже о том, что уверенность, с которой немец сообщает о своем близком возвращении, не успокоит наше население. Его настроение…

— Позвольте, господин капитан, мораль этой семьи!.. А если бы я вам сказал, что фельдфебель Шнитцлер это я? И что печать, которую вы видите там, тоже моя. Вот она, впрочем, там на столе.

— Ах, да что вы! — сказал капитан. И от удара он сел.

— Прежде всего, — продолжил я, — чтобы проиллюстрировать хорошие чувства семьи Н. Вот то, что она писала недавно. Знаете ли вы немецкий язык?

— Да, но прочитайте его для меня, так как почерк этих крестьян!..

— Я вам прочитаю только следующий пассаж: «Эти люди (французы) ведут себя как свиньи; я хотел бы, чтобы ты увидел, в каком состоянии оказалась твоя комната! Один тут уронил твое зеркало, когда брился, и оно разлетелось на тысячу частей. Твой красивый коврик перед кроватью настолько запачкан грязью траншей, что надо будет купить другой, когда ты возвратишься. Один из них хотел говорить комплименты твоей сестре; но отец ей сказал: если ты его будешь его слушать, эту проклятую собаку, я тебя прогоню отсюда и ты сможешь идти в город и станешь там шлюхой, если сердце тебе об этом говорит. Ах, когда это закончится? К счастью, многим из них это так же надоело, как вам и многие говорят, что они скорее поднимут бунт, чем проведут еще одну зиму на фронте. Однако они не испытывают нехватку ни в чем: у них есть белый хлеб, мясо и хорошее красное вино!» Вот, господин капитан. Я задержал это письмо из-за маленьких признаков, которые оно могло бы дать о настроении наших войск. Итак, что вы об этом думаете, господин капитан?