Приключения Бормалина - [33]

— Здорово, братан! — пробасил он и перекинул сирень из угла в угол клюва. — Ну и аппарат у тебя! Ни крыла, ни стабилизатора, ни рева турбин, а мчит — будь здоров! Еле догнали, братан, твою леталку. Сам, что ли, делал? — И, не дожидаясь ответа, он стал рассказывать: — У нас тоже недавно один мужик из Вострякова собрал ножной телевизор на одних болтах. Педали крутишь, он и показывает четыре программы в черно-белом. Мужик позвал инженеров. Инженеры приехали, ничего не понимают. Электричество отключили по всему Вострякову, а он жмет на педали и футбол смотрит до половины пятого утра…

От его милого поселкового говорка защемило сердце, и я вспомнил дом. Знаешь, Андрюха Никитин, ты был совершенно прав, когда отказался составить мне компанию. А я был совершенно не прав, затевая сомнительную экспедицию. Правильно, Андрюха, дома гораздо лучше. Нет-нет, только не вспоминать!..

И, скрывая тоску-печаль, я спросил бодро:

— Как там дома?.. Очень рад вас видеть, честно говоря.

Вне всяких сомнений, это был вожак с богатым жизненным опытом.

— М-да, братан, — посочувствовал он, проницательно на меня поглядев и покачав головой, — ты, видно, давненько дома не был. Соскучился небось по дому?

— Еще как! — сказал я.

— А дома хорошо, братан! — подлил он масла в огонь. — Холодно, но все равно хорошо. Мы вот тоже уже заскучали, хоть нас и много разных, хоть и летим всего восьмые сутки. Зубами уже скрипеть начали! — Он поскрипел клювом, и следом весь косяк тоже громко заскрипел. — Как ностальгия прижучит, поскрипишь, и вроде легче становится. А новостей особенных нет. То солнышко, то моросит, то вдруг снежок — климат совсем испортился, поэтому и пришлось раньше времени удочки сматывать. А у тебя на каком бензине?

— Что?

— Леталка твоя на каком бензине работает?

— Шут ее знает, — в сердцах буркнул я. — Она не моя.

После этих слов вожак задумался, потом насторожился и вдруг проникся ко мне каким-то совершенно необъяснимым одобрительным уважением.

— Все понял, — шепнул он и покосился на клин, — все понял, братан, можешь не продолжать. Наконец-то сообразил, садовая моя голова, что держит тебя вдали от родной земли. Понял, что машина служебная. Только сейчас дошло, что мешаем тебе выполнять особое зада… тсс… мешаем тебе делать это дело, скажем так во весь голос! — сказал он во весь голос и заговорщически мне подмигнул. — Все, братан, расстаемся. Сейчас сообразим тебе сюрприз на прощание и свернем в жаркие места, будь они неладны. Юр, запевай отвально-прощальную! — гаркнул он через плечо.

Немного спустя ломкий юношеский дискант начал выводить:

Ушло тепло с полей,

И стаю журавлей

Ведет вожак в заморский край зеленый…

И, отставая от меня и меняя высоту полета, журавлиный хор грянул от всей души:

Летит печально клин,

И весел лишь один,

Один какой-то Журавленок несмышленый…

— Удачи тебе, братан! — крикнул вожак и помахал мне крылом. — До встречи там, где созрели вишни, наклонясь до земли. Береги себя!

И снова возник дрожащий голос солиста:

Он рвется в облака,

Торопит вожака,

И говорит ему вожак сурово:

Вдогонку стремглав мчащейся руке, влекущей нас с доктором неизвестно куда, раздалось нестройное и очень как-то застольно, с небольшими душераздирающими подголосками:

«Хоть та земля теплей,

Но родина милей,

Милей, — запомни, журавленок,

Это слово».

Насколько хватало глаз, следил я за журавлями и видел, как они забираются все выше и занимают следующий воздушный этаж, подбадривая друг друга, как вожак облетает клин, проверяя, все ли в порядке, и снова занимает свое место. Скоро они круто изменили курс: пошли влево, мористее, и потом мало-помалу растворились в небе. А я вновь хорошенько огляделся от какого-то острого предчувствия. И оказалось, не зря.

Черная хищная рабовладельческая тень скользила по поверхности океана нам наперерез. Лепестки весел мерно распускались, складывались елочкой, гоня галеру вперед, и распускались снова. Тут меня стало сильно клонить влево и пришлось покрепче хвататься за все подряд. Я высунулся по пояс и внимательно осмотрел все окрест, соображая, в чем же дело. Насторожился я совершенно вовремя: такой дикой, такой великолепно дикой картины я сроду не видал.

Рука тоже меняла курс. Туго изгибая самое себя, она теперь была видна во всю безобразную длину и красу — волосатая, одушевленная радуга поперек небосклона. Заканчивалась она явно среди трех скал, торчавших над островом одна другой выше. Было от чего оторопеть.

Я спрыгнул в застенок и стал будить Фила Форелли, а в голове вьюном вертелась мысль, случайно ли Голубая галера очутилась в водах Рикошета. Похоже, за нашей спиной творились зловещие козни!

Форелли проснулся мигом, как и подобает врачу и подпольному воротиле.

— Снотворное осталось, доктор? — внятно спросил я.

— О да! — ответил он и зевнул, озарив застенок сиянием доброго десятка золотых зубов. — Бессонница, Бормалин-сан? Или синяк под глазом не дает покоя?

— Моя лопата — ваша лопата, ваш чемоданчик, — мой чемоданчик, — пробормотал я и не очень вежливо выдернул сак из-под его головы. Доктор огорчился.

— Было так хорошо, а вы лишили меня и сна, и подушки, — вздохнул он. — Снилось присутствие герцога Мокридиса и его очаровательной дочери, а вы бесцеремонно растолкали меня… И что же?