Приключения Аввакума Захова. Повести - [167]

Только одному развлечению он отдавался целиком — карточной игре. Стоило ему взять в руки карты, почувствовать их запах, как он тут же преображался, становился совершенно другим человеком. Усталость с его лица моментально исчезала, зеленоватые глаза светились, словно морская вода в солнечный день. Угрюмости как не бывало, припухшие щеки становились как будто плотнее, очертания подбородка приобретали жесткость. В такие минуты он был даже красив, вернее, было видно, что прежде он был очень красив.

Чаще всего его партнером оказывался бывший кок. Аввакум решительно избегал принимать участие в карточной игре: еще в самом начале их знакомства он приметил у Хари отвратительную слабость — шулерские трюки. И поскольку Аввакум терпеть не мог подобных вещей, а изобличать жениха перед невестой ему было неловко, он объявил себя никудышным игроком и перестал играть вовсе. «Боцман», наоборот, ничего за ним не замечал. Он с ожесточением набрасывался на своего противника, боролся упорно, отчаянно, но, угодив все же в искусно задуманную ловушку, орал, как утопающий, выл, скрежетал зубами и, если рядом не было Прекрасной феи, изрыгал на всех языках потоки международной брани. Так что в доме профессора было весело и в присутствии Хари.

«Боцман» также вносил свой вклад в общее веселье. Он с чувством играл на гитаре и на крохотной флейте, пел на неведомых языках свирепые пиратские песни, рассказывал жуткие истории о битвах один на один с акулами, о кораблекрушениях на полинезийских рифах, о схватках с людоедами, о плавании по безбрежным просторам Тихого океана на утлом плотике, сколоченном из нескольких жалких бревен. В его романтических приключениях обязательно участвовали смуглые жительницы Гавайских островов, но об этих своих похождениях он рассказывал весьма скромно. Чего «боцман» не мог передать словами, он дополнял мимикой, выразительными жестами — подмигивал, таращил глаза, размахивал огромными, тяжелыми, словно гири, ручищами. Рассказы его звучали очень убедительно. Весьма убедительной была и его биография. Она началась в Аргентине, где после Илинденского восстания очутились его родители. Лет тридцать он мотался на разных судах по большим и малым морским и речным дорогам; несколько лет простоял на приколе в Австрии, в Дунайской пароходной компании, — это было уже на закате его скитальческой жизни. Говоря о собственной карьере, сей «морской волк» был предельно скромен и лаконичен. Начал он ее юнгой, с метлою в руке, и кончил у котла судовой кухни за чисткой картофеля. Тут, разумеется, не было ничего блистательного, романтичного. Однако некоторые случайные высказывания «боцмана» позволяли судить и о большом житейском опыте, и об обширных познаниях, которые никак не соответствовали его основному занятию — кулинарии, даже если бы он и служил на самом образцовом дунайском пароходе. Когда, например, вдруг зашла речь о стоимости египетского фунта (профессор решал какой-то ребус из области валютных сделок), бывший кок тут же определил курс и в швейцарских франках, и в стерлингах, и в долларах, и в шведских кронах, да с такой поразительной легкостью, словно он не в уме сопоставлял достоинство различной валюты, а читал данные банковского бюллетеня. В другой раз, когда они с Аввакумом вспомнили о Вене (Аввакум более года жил в этом городе), оказалось, что «боцман» знает торговую Рингштрассе как свои пять пальцев, во всяком случае несравненно лучше, чем Нашмаркт, где помещались склады, снабжавшие суда консервированным мясом и цветной капустой. Способность без запинки определить курс различной валюты и доскональное знание всех заведений на Ришштрассе были несколько необычными для человека, который большую часть своей трудовой жизни провел в камбузе.

Живя теперь у профессора, бывший кок выполнял обязанности камердинера, эконома и сиделки. Дальний родственник старого ученого, он, однако, чувствовал себя здесь совсем как дома — скорее хозяином, чем прислугой. Но приученный к флотской дисциплине, он чинно стоял перед профессором, терпеливо выслушивал «главного», держа руки по швам, хотя, выполняя его поручения, считался прежде всего с собственным вкусом и брался за все со всевозможными оговорками. Фамильярность слуги злила профессора и в то же время умиляла его: навязываемый ему чужой вкус он наивнейшим образом расценивал как своего рода заботу о нем. Профессор, например, обожал мускат, он требовал от «боцмана», чтобы он всегда перед кофе подавал ему стаканчик этого вина. Старик любил пить его маленькими медленными глотками, перебирая в памяти приятные воспоминания своей молодости. Однако «боцман» чаще всего наполнял его бокал дешевой красной гамзой.

— Зачем ты мне суешь эту бурду? — негодовал профессор. — Ведь я уже не раз тебе говорил, что мне такое вино не нравится!

— Так точно, ваше благородие, — отвечал «боцман»; он никак не мог отрешиться от старой формы обращения. — Вы велели подать мускат, верно, и пусть я, не сойдя с этого места, превращусь в осла, если стану твердить, что не понял вас. Но мускат, ваше благородие, когда его пьют, вызывает изжогу, а красное вино содержит танин и тем очень полезно для здоровья. Покупая вино, я всегда думаю о вашем здоровье. Иначе, помилуйте, зачем бы я это делал — мне и самому мускат больше по вкусу! — Он беззастенчиво врал, потому что определенно предпочитал белому вину красное. И так как оно было дешевле, то за те же деньги он мог купить вина значительно больше и, разумеется, «экономия» шла в его карман. К тому же он и сам пил это вино.