На улице почему-то белым-бело, голые яблони, красные листья, кленов, дубы и рябины поседели.
Иней посеребрил землю. Было звонко. И хотя стояла тишина, казалось, что земля звенела, как тонкая фарфоровая чашка.
«Предсказывают синоптики! — подумал я. — Обещают дождь — выпадает иней».
Возле огромных сооружений шевелились люди — парни лет по двадцати пяти, поджарые, голые по пояс. Перепрыгивали через канавы. Как белки, взбирались на макеты пятиэтажных стен, легко и цепко подсаживая друг друга с этажа на этаж. Интересное упражнение — на карнизе замерли бойцы, целое отделение. Ужасно трудно прицепиться к стенке и не двигаться. Видно, затекли руки, бойцы спрыгивали на землю и делали разминку. Больше всех выстоял невысокого роста паренек, очень похожий на Толика Брагина, старшину нашей роты.
Захотелось с ними поупражняться. Нельзя — они проходят специальную подготовку, а я здесь гость, вольношатающийся.
Затем начались упражнения по самозащите. Э… Некоторые приемчики я знал — Прохладный научил.
— Алик, — послышался голос тети Клары. Она стояла с кофейником, накрытым концом шали, чтоб не остыл. — Умывайся на реке, быстрее возвращайся, кофе остынет.
Завтракали втроем — тетя Клара, дядя Ваня-Вилли, уже не в немецкой форме, в гражданской, и я. Ели яичницу. Класс! Тетя Клара расставила на скатерти тарелочки, положила приборы — вилка слева, нож справа. Наконец-то она могла показать, как положено сидеть за столом. Смешно! Как во сне… Рядом со мной сидел, может быть, настоящий немец. Чинно-благородно, не спеша ел с тарелочки вилочкой, за ворот куртки заложена салфетка. Чудеса в решете! Разговаривал он с тетей Кларой по-немецки. Изредка она его поправляла, он краснел, как ученик на контрольной, повторял слова.
— Не путайте баварский диалект с берлинским, — поучала тетя Клара. — Волжанин не чавкает по-воронежски. Неаполитанский ансамбль тамбовской песни и пляски.
— Я, я, — кивал головой дядя Ваня-Вилли.
На меня все это так подействовало, что после завтрака я сказал:
— Данке шен!
Во, до чего дело дошло! Я по-русски-то после обеда забывал говорить «спасибо», а тут «данке шен»!
Целый день они разговаривали. Я пытался понять, о чем они толкуют, но так ничего и не понял. Мне делать было совершенно нечего. Спасибо, обнаружились немецкие журналы, целая кипа. Я смотрел на картинки. Все улыбались, улыбался Гитлер, Геринг, Геббельс, было множество снимков разных городов. Русские военнопленные. Снятые снизу лица русских выглядели уродливыми. Специально так фотографировали, чтобы был невыгодный для съемки ракурс.
Потом чинно обедал. Не жизнь — сказка!
А за окнами во дворе монастыря шла напряженная жизнь — вернее, учеба, еще вернее — тренировка.
Я видел, как целый день у спортивных сооружений натаскивали людей. Уходили одни, приходили другие. Сколько их? Не знаю, да и никто не ответил бы на подобный вопрос. Здесь нельзя было задавать вопросы. Украдкой я поглядывал в окно, выходил из избушки.
Ребята работали, именно работали, настойчиво. Я понял одно: они вырабатывали производственные навыки. Да! Чтоб, не раздумывая, отпрянуть, прижаться к земле, стене, крыше товарного вагона, пропустить мимо пулю, нож, камень, чтоб подобное было таким же обыденным, как наколоть дров для печи, запрячь лошадь в телегу. Здесь учили работе тяжелой и беспредельной, смысл которой заключался в том, чтобы не выдать себя врагу как можно дольше, чтоб сохранить то, что называется внезапностью, чтоб благодаря смелости, инициативе, инстинкту самосохранения, навыку, сообразительности, удаче выжить — и тем победить врага, который хочет выжить сам.
Фашисты как чума. Правильно говорили, навалились на землю, на поселки и деревни. Эти ребята учились быть санитарами. Они обязаны были все уметь делать, бороться с эпидемией чумы. Романтика санитаров.
И люди учились. Терпеливо, потно, не думая о том, останутся ли они живы, кого наградят золотой звездочкой, кому не поставят даже березового креста. Надо! Надо! И тебе, и мне, и ему. Всем надо! Кто-то должен. Кто-то должен был выполнять и эту работу. Кто-то был токарем, лудильщиком, кто-то механиком или артиллеристом, ну, а им выпало стать разведчиками, хотя могли они выучиться и на пехотинца, и на связиста. Они были трудягами войны.
Конечно, я всего этого еще не мог тогда так четко понять, я запоминал, чтобы в будущем осмыслить.
Люди бегали, ползали, пороли финками чучела… Работали.
Преступно соблазнять людей на подвиг, как девушку — на первое падение. На подвиг идут, потому что другого пути нет, потому что иначе немыслима жизнь. Это мне ясно, до тоски.
