Еще хотелось есть. Разговоры о жратве на губе шли проникновенные. Особенно запомнился рассказ писаря.
Рассказ писаря о жареном петухе
Моя бабка помнила помещика. Каждый день он утром выпивал стакан водки, закусывал соленым грибком, ехал на поля, затем перед обедом еще стакан водки пропускал, после сна полуденного тоже выпивал, к вечеру осушал кружку глиняную.
Но не об этом речь.
Умер, между прочим, помещик весьма странно. Поехал в город к фельдшеру, чтоб им, лиходеям, пусто было! Фельдшер и скажи: «Пить вредно!»
Приехал помещик домой — и ни капли в рот. Так что? Через неделю кондрашка хватила… Потому что режим нарушил. Нельзя было режим сразу нарушать, вот ведь какое дело…
Но не об этом речь.
Приехал как-то к помещику заморский гость. И решил помещик его удивить. Позвал повара, сделал наказ. Слушайте, что было дальше.
Садятся за стол, приносит повар блюдо, посередь серебряного блюда лежит зажаренный петух. Обжаренный, сладкий, корочка запеклась, вокруг блюда закуски — грибочки солененькие, маринованные, белужка нарезанная сахарная, рассыпчатая, почечки в сметане белеют…
Но не об этом речь.
Заморский гость только приготовился резать петуха. Петух-то лежал весь обжаренный, корочкой покрыт, а хвост целый, голова натуральная, лапки сложены со шпорами.
Повар говорит: «Айн момент! Сейчас мы фокус-покус покажем».
Берет пшено, потрогал голову петуха, посыпал пшенца, и петух соскочил на блюдо, стал клевать пшено.
Слушая писаря, я зрил петуха, я держал в руках нож и вилку, я уже облизывался, ел петуха — и вдруг он вскочил… В воображении, конечно, но это было, как наяву. Я удивился. Технарь даже привскочил от фокуса-покуса, а матрос первой статьи застонал:
— Не имеют права в пехоте держать! Убегу, ей-богу, убегу к братишкам! Флотский я, моряк.
На него замахнулись, и он присмирел.
— Как же так? Петух-то жареный. С корочкой… Поджаристый…
— В этом-то и секрет…
Писарь долго нас истязал — не говорил секрета фокуса-покуса. Наверное, мстил за то, что наши фамилии шли раньше в списках, составленных по алфавиту. Наконец, когда он почувствовал, что мы перестали ему верить, он объяснил:
— Берется живой петух, кормится маковым зерном. Натощак. Петух засыпает, потому что от мака спать хочется. Спит час, два — не скажу. Времени не теряют, его щиплют, обмазывают желтком, маслом, тестом, на несколько секунд суют в жар, в печь, чтоб масло успело только-только растопиться, чтобы петуха корочкой обволокло. И подается на стол… Потом дернуть за голову и пшено-то сыпать. Скажу, что после мака у петуха собачий аппетит. Он и вскакивает…
— А чего же они ели тогда? Голодные сидели, что ли?
— Зачем? Настоящего жареного петуха опосля подали. На столе-то грудинка, телятинка, куском запеченная, кулебяка…
— Братишки! — снова застонал моряк. — Перестаньте травить! За себя не ручаюсь — кирзу сожру сырую…
Дни тянулись. И так было суждено, что с гауптвахты первым ушел я, хотя и пришел самым последним.
Утром третьего дня ареста за мной приехал «виллис». Матрос уныло попрощался. Пожал руку, похлопал по плечу — настроение у него было отчаянным: его задержали при бегстве в сторону фронта. Начальство решало, как расценить подобный поступок — как дезертирство или как самовольную отлучку, так что моряка Черноморского флота, случайно попавшего в летную часть, могли ожидать большие неприятности, хотя… могла выпасть и большая радость — перевод в другую часть, на флот.
в которой Альберт Козлов встречает знакомого человека.
Откровенно говоря, то, что меня неожиданно вызволили с гауптвахты, вернули ремень, поясной ремешок, пригласили в машину, повезли в неизвестном направлении, вначале обрадовало, потом удивило, затем насторожило. К чему бы? Может, перепутали с кем-нибудь?
«Если Прохладный дал четверо суток, — размышлял я, подпрыгивая на сиденье рядом с шофером, когда машину подбрасывало на ухабе, — ты обязан отсидеть их тютелька в тютельку, и никто не имеет права отменять решение ротного. Потом спохватятся. Опять ЧП. Опять я буду виноват».
Я попытался выпрыгнуть на повороте из машины. Меня схватили за шиворот, усадили и предупредили:
— Не трепыхайся!
— Младший лейтенант узнает, — пригрозил я, — и вам попадет. Отпустите! Я арестованный.
— Помолчи!
— Младший лейтенант шуток не любит. Он строгий.
— Мы еще строже.
Что ж… Я замолчал. Я предупредил, теперь моя хата с краю.
Машина остановилась около командирской столовой. Пригласили в столовую. Накормили. До отвала. Чудеса! Угостили кулешом, тушеным картофелем с мясом и компотом. Хлеба сколько хочешь. Я два куска незаметно сунул в карман на черный день.
Меня явно с кем-то путали. Но что бы ни случилось, обед навечно утонул в моем желудке.
После обеда повели через леспромхоз, за бугор, за узел связи, к лесу. Здесь находилось несколько блиндажей. Когда я был рассыльным, дежурный по штабу предупредил:
— У леса без толку не болтайся. Там разведотдел и еще особый отдел. Там не любят посторонних.
Оказывается, любят, раз сюда привели.
Спустились в блиндаж.
Два сержанта чертили на столах схемы. Я уселся на табурете. Горели электрические лампочки. Видно, с аэродрома сюда провели электричество. Богато! На стенах висели занавешенные тряпочками карты. У двери, прислонившись плечом к косяку, замер часовой с новеньким ППШ.
