Я снял куртку, набросил на брата. Он был в одной рубашке, в трусах, в панамке. Спасибо, догадался надеть ботинки, а то был бы совсем голым. Становилось прохладно. Солнце опустилось к земле, на него уже можно было смотреть.
Когда ударили автоматы, я развязывал зубами узел, чтоб посмотреть, что мы захватили с собой из дому.
И вдруг до нас донесся крик.
Мы увидели почему-то только одного танкиста. Он бросился бежать… Лейтенант выхватил автомат у бойца, вскинул оружие, раздалась еще очередь, и танкист упал.
— Убили!.. — с ужасом сказал Рогдай.
…Вспоминая сейчас то чувство, которое я испытал при виде расстрела танкистов, я точно помню, что вначале я удивился не тому, что их расстреляли, а тому, что это произошло на наших глазах.
«За что? — подумал я. — Шпионы, наверное, враги народа?..»
Автоматчики повернулись и пошли вразброд к дороге, не глядя друг на друга.
— К нам идет! — воскликнул Рогдай и показал на лейтенанта.
Тот шел в нашу сторону, как пьяный, и почему-то вздрагивал. Его выворачивала рвота.
— Бежим!
И мы пустились бежать, не чувствуя земли под ногами. Мы наткнулись на проволочное заграждение, сумели перескочить через него, ободрав в кровь ладони и лодыжки, подбежали к саду, вбежали в сад и налетели на строй красноармейцев. Перед строем расхаживал знакомый майор.
— Там, там! — закричали мы. — Там танкистов…
— Отставить! — скомандовал майор.
Строй встал по команде «вольно».
— Они упали… Тот, без фуражки…
— Отставить! — повторил майор, потом разозлился. — Что там делали, чертово семя? Какого черта туда занесло?
— Маму искали, — ответил я.
— Кто ее там ищет? — вырвалось у него. Он сунул руку в карман, вынул пузырек с какими-то каплями, отпил прямо из горлышка, сплюнул, спрятал пузырек, потер рукой сердце… — Кто вы такие?
— Козловы, — раздался голос. Мы увидели Хасана. Он стоял в строю. — Нашей медсестры дети. Почему не поехал? Где машина? Почему безобразия? Они должны ехать с подполковником. Такой приказ их мама дала.
— Отставить! — опять рявкнул майор и смутился. — Обдулаев, уведи их.
— Куда вести? — вышел из строя Хасан.
— Веди на кухню. Скажи, чтоб накормили.
в которой рассказывается про лошадь, которая всю ночь жевала сено.
Повар дядя Петя, усатый и рыхлый мужик, расстелил шинель прямо на земле.
— Спите, махновцы! Держи на сохранность, потом отдашь. — Повар протянул книжку.
Над ухом жевала сено лошадь. Она смотрела на мир задумчиво, жалела, может быть, людей, может, и себя… Изредка она поднимала голову, прислушивалась, фыркала и опять начинала жевать сено.
Я прочитал название книги: «Герой нашего времени». Про что книга?
Рогдай спал. Он вскрикивал во сне, я толкал его в бок, он затихал, затем опять начинал бредить.
Я не мог заснуть: увиденное за день навалилось на меня, я не хотел вспоминать, но перед глазами проплывали картины уведенного…
На огороде с морковкой расстреляли четырех парней. Не врагов, наших. Не верилось, что их расстреляли.
В голову у меня были заложены ответы на подобные вопросы: «Шпион», «Враг народа», «Предатель». Последнее, пожалуй, было самым подходящим. И я проштамповал ответ: «Они были трусами…» А трусов вообще даже в нашем дворе лупили и презирали.
«Что такое быть храбрым?» — подумал я.
Быть храбрым…
Как-то ребята с нашего двора поехали в СХИ (сельскохозяйственный институт) за подснежниками. Была ранняя весна, на деревьях прорезались малюсенькие листочки. Мы дошли до Лысой горы, поднялись на нее. Наверху рос куст черемухи. Я полез под него, чтоб нарвать цветов. Что-то зашуршало по листьям под кустом. Я увидел змею.
Я перепугался до икоты, с перепугу не рассмотрел желтых пятнышек на голове змеи.
Ребята клали неоттаявшего после зимы, вялого ужа за пазуху, обвивали им шеи.
— Трус! — кричали мне мальчишки. — Ужака испугался!
Они кричали еще более обидные слова…
И чтоб доказать храбрость, я пошел на испытание: на повороте, где пятый номер трамвая делал круг, лег на рельсы. Подошла «пятерка». Ползла она медленно, трынчала беспрерывно, я лежал… Трамвай остановился, выскочила вагоновожатая…
По моим понятиям, храбрость — это что-то похожее на безрассудную отчаянность, чуть ли не хулиганство. Чтоб увидели и ахнули. Мне для храбрости требовались зрители. Когда я оказался под кроватью во время бомбежки, я струсил.
Я стал искать оправдание своему малодушию. И решил для успокоения, что никогда бы не стал выпрыгивать из настоящего танка, если бы оказался членом экипажа.
Храбрость…
А может быть, храбрость — все придумано, и нет ее, просто люди хвалятся, когда уже бояться нечего? Кого я мог назвать храбрым?
Лихорадочно вспоминал увиденное за день. Память перебрала факты дня. Кто? Кого можно назвать героем? Военврача? Чабана? Хасана? Старушку, которая взяла к себе в дом умирающего Фролова? Если у нее немцы найдут раненого бойца, они ее расстреляют. Может быть, она герой?
Но какой же она герой? Старая, с больными ногами. «Басурман». Нет, я не мог признать ее героем, потому что никакого геройского вида у нее не было.
Может, героем был бравый лейтенант?
Я не мог найти ответа. Кругом были просто люди, смертные, слабые, и их поступки были обыденными и повседневными.
