Не буду рассказывать, как пришла в себя Серафима Петровна, что было, как было — невеселый рассказ. Был кошмар… Мы хоронили Ванятку.
Шли по Плехановской к Заставе, мимо Кольцовской, мимо железнодорожной школы, мимо тюрьмы, перешли железную дорогу, над нами раскинулись фермы взорванного моста, по которому когда-то бегал трамвай, мы шли мимо завода Коминтерна, шли посредине улицы, по трамвайным рельсам, заросшим мелкой травой. Мы шли — Серафима Петровна, девочки, Муравский с матерью, наши девчонки-минеры, Валька Белов, Степа-Леша с двумя солдатами — его отпустили с губы. Обошлось… Выручил комендант вокзала. Степе-Леше сунули десять суток. Я тоже когда-то сидел на губе. Солдат от вражеской пули и собственной гауптвахты не гарантирован.
Мы шли. Гробик, сколоченный Муравским, везли мужчины по очереди (исключая солдат) на тачке, сделанной из шасси «мессера». Серафима Петровка брела. Ее поддерживали девчонки. Они за ночь стали старше, а мать старой. И когда мы вышли на Задонское шоссе, наткнулись на колонну немцев.
Немцы двигались, точно тоже кого-то хоронили. Угрюмые, серые от дорожной пыли, многие перевязаны белыми бинтами… Их вели два солдата — один впереди, другой сзади. От немцев донесся специфический запах немецкого окопного солдата. Я бы узнал его, если бы даже был слепым. Его нельзя перепутать ни с чем.
— Чудеса, — сказал Степа-Леша. — Меня двое охраняют, а их… человек пятьсот — тоже двое. Где же справедливость?
— Ты по коэффициенту возмущения приравниваешься к полтысяче немцев, — глубокомысленно изрек Муравский.
— Как я их ненавижу! — раздался шепот.
Мы поглядели на Серафиму Петровну… И стало страшно. Глаза у нее были сощуренными, губы сжаты. Она стояла бледная. И пальцы на руках побледнели… Сила ненависти в учительнице русской словесности была такой концентрации, что ее почувствовали и пленные. Они вздрогнули.
Серафима Петровна встала впереди тачки, и немцы прижались к тротуару, обтекали нас. Все это происходило безмолвно, всем было ясно, что происходит.
Потом мы опять шли по Задонскому шоссе, и никто не знал, куда.
— Стоп! — вдруг сказала Серафима Петровна. — Сына похороним здесь! У большака.
Мы копали землю…
Потом зарыли гробик. Сверху поставили деревянную колонку с красной звездочкой. Звездочку ставят на могилах солдат.
— Девочки, — сказала Роза. — Мы живем в трагическое, но прекрасное время… Ой, девчонки, не могу…
И она заплакала навзрыд… И девчонки плакали. Лишь Серафима Петровна стояла с сухими глазами.
— Разрешите, — подал голос Валька и смутился.
— Я… Мы… Серафима Петровна… Что я могу сказать? Если у меня когда-нибудь родится сын, я назову его Ваней.
— Я скажу, — выступил Степа-Леша. — Скажу! Мы напишем на могиле Ванятки: «Здесь лежит Иван, он погиб на войне». Да, это так… Ты погиб на войне, Ваня. Миллионы твоих тезок сложили головы на русской земле. И ты был с ними в одном строю. Пусть ты не мог держать оружие в руках, но ты был Иваном, и значит, ты был сыном своей земли, защитником. Да, да! Это против тебя фашисты бросили тысячи танков, тысячи самолетов, миллионы солдат… Они шли войной против тебя, Ваня. Ты пережил сорок бомбежек, тебя гнали в плен, но ты не покорился, ты был партизаном, ты был воином. И твоя жизнь… Это была борьба, потому что пока жив хоть один Иван, русской земле не быть под иноземным сапогом. И будут псы вздрагивать от взглядов наших матерей… Ты погиб. Тебя нет, Ваня. Но жив я! Живы твои друзья, твои сестры. И будет жить русская земля, вечно цвести! Клянемся!
— Клянемся!
— Ребята, салют в честь русского Ивана!
И солдаты подняли винтовки, разнесся трехкратный залп. И как бы продолжением выстрелов, в небе послышался гул. На большой высоте в сторону запада летела армада тяжелых бомбардировщиков. Еще выше крутились «ястребки». Это шли наши… К Курску. Мы еще не знали, что там началась величайшая битва в истории человечества. Что там начался конец фашистской Германии. Что там началась окончательная победа.
Мы долго провожали глазами самолеты…
— Пошли, моряк, — напомнил о себе конвой. — Время вышло…
— Мы останемся, — сказали остальные.
— Уходите все, — сказала Серафима Петровна.
— Мама, — позвали девочки.
— Уходите, хочу одна.
И она опустилась у дороги… Глаза ее были сухими.
* * *
Недавно я был в Воронеже. Съездил на Задонское шоссе. У его края братская могила и памятник. Воин склонил колено в скорби. У могилы стояли пионеры. Видно, пришли из соседней школы. Я решил, что ошибся местом, но нет, это была могила и Ванятки. Ребятишек здесь принимают в пионеры. На их шеи повязывают красные галстуки. Это торжественное посвящение пионеры делают у могилы героев. Что ж… Все правильно! Я рад, что на могиле Ванятки всегда лежат живые цветы. И выбита лишь одна дата — «1943 год».
