Приключение в полночь - [7]

Пока я мылся в ванной и наводил городской лоск, меня одолевала искусительная мысль. «Вот почему; — думал я, — хорошо жить в большом городе, можно помыться, когда захочешь, на столе телефон и кнопки для вызова горничной или официантки. Кроме того, можешь вволю ходить вверх и вниз по лестнице, а если надоест — прокатиться в огромном бесшумном лифте. Разве сравнить с этими благами все красоты Триграда, луга Видлы, стада на горных пастбищах, южное небо и журчащие днем и ночью горные потоки?» Эта мысль так рассмешила меня, что я чуть не порезался. Хорошо, что лезвие было не очень острое.

Затем я отправился к Аввакуму.

Должен сказать, что сердце у меня неистово забилось, когда я постучал к нему. На меня скверно действует холодная тишина музеев.

Аввакум рассеянно взглянул на меня, да с таким ледяным равнодушием, что мне стало не по себе, захотелось повернуться и бежать куда глаза глядят. Но все это длилось одну-две секунды.

— Неужто Анастасий? — прошептал Аввакум.

Он втащил меня в мастерскую, положил руки на плечи, и глаза его засияли, как будто в них вспыхнули невидимые огоньки.

— Анастасий! — тихо повторил он.

Похлопывая своей тяжелой рукой по спине, Аввакум прижал меня к груди, потом подал мне стул, сам уселся на табуретку и тепло улыбнулся.

Всего лишь год мы с ним не виделись, но он как-то постарел и осунулся. На лицо его легла печальная тень усталости. Но оно было таким же мужественным, со строгими складками вокруг рта, с пронзительным взглядом глаз.

— Ну, что — постарел я? — спросил он.

Я вспомнил его удивительную способность читать, как по книге, чужие мысли, отвел глаза и пробормотал:

— Напротив! Он рассмеялся.

— О, добрейший мой Анастасий! А когда ты прибыл?

Я ответил довольно сухо. Мне не понравились покровительственные нотки в его голосе. Ведь он не намного старше меня!

— Ты остановился в гостинице «Болгария» — не так ли? Я разинул рот от удивления.

— Но ведь это совсем прозрачная тайна! — усмехнулся Аввакум. — Почему скрываешь? Ты приехал в восемь, а сейчас без четверти десять. За час сорок пять минут даже самый проворный человек не сможет помыться, побриться и подъехать к музею, если только не остановился где-то поблизости.

— Поблизости есть и другие гостиницы, — ехидно заметил я.

— Но ты остановился именно в «Болгарии». В «Балкане» и «Славянской беседе» нет свободных номеров. Вчера вечером из Варшавы прибыл профессор Витезлав Мах, археолог. Так как мне предоставили честь устраивать его, я звонил и в «Балкан» и в «Славянскую беседу», но свободные номера оказались только в «Болгарии». Ты принимал душ — это видно по твоим волосам: они еще влажные. Ты брился не в парикмахерской, а безопасной бритвой — на подбородке у тебя осталось несколько предательских волосков. Когда бреешься безопасной, это часто случается. Комната хорошая?

— Отличная! — воскликнул я и покраснел.

Аввакум посмотрел на меня, помолчал и покачал головой.

— Управляющий — мой знакомый. — сказал он. — Я попрошу его при первой же возможности перевести тебя в солнечный номер.

На это мне нечего было сказать. Я поблагодарил его и стал разглядывать мастерскую.

Затем Аввакум завел разговор о Момчилове, вспомнил наших старых знакомых, расспросил о работе на новом участке. Но говорил он без души, словно через силу. Про Балабаницу, например, даже словом не обмолвился. И не удивительно — что ему до нашего глухого края!

Аввакум подошел к одной из полок и поманил меня рукой. Он вынул из-под глиняных обломков длинный альбом, стряхнул с него пыль и стал перелистывать. На страницах альбома среди набросков ваз, амфор и прочих древних посудин я увидел знакомые, милые сердцу мотивы. Некоторые рисунки были выполнены карандашом, другие — углем, но все они были на редкость схожи с натурой. Я увидел мрачный, затянутый тучами Карабаир со стороны Момчилова, и зловещую Змеицу с ее зазубренными скалами, и склонившуюся к дороге, словно придавленную горами Илчову корчму, и домик Балабаницы с галерейкой. Вот в очаге пылает огонь, а рядом сидит на трехногом стульчике женщина… Ошеломленный, я смотрел на Аввакума. А он в ответ лишь пожал плечами, захлопнул альбом и небрежно швырнул его на полку с глиняными черепками.

— Любительские забавы, — сказал он, застегивая пуговицы на своем синем халате, словно ему вдруг стало холодно. — Нацарапал по памяти, и вовсе не от скуки, уверяю тебя. Мне многое надоедает, но я никогда не скучаю. Скука, по-моему, синоним душевного оскудения. Когда я остаюсь без дела — а это бывает очень редко, — то составляю интегральные уравнения и с наслаждением решаю их или же беру в руки задачник по теории вероятностей и строю различные гипотезы. Где уж тут скучать?.. Делаю по памяти наброски домов, витрин, уголков в скверах и парках, а потом хожу и проверяю, насколько удалось соблюсти формы и пропорции, не пропустил ли какие-нибудь существенные детали.

— А ты не собираешься наведаться в Момчилово, чтобы сверить на месте, например, некоторые детали на рисунке с очагом и трехногим стульчиком? — заметил я со смехом.

Он тоже засмеялся и погрозил мне пальцем, а затем спросил:

— А что если я уже произвел такую проверку?