Приказ - [59]

Вместо Марошффи ответила Сударыня:

— Что касается меня, то я не очень уверена в этом. Куда ни посмотри, сейчас повсюду больше замечаешь неприятного, чем приятного.

С этого дня Истоцки начал более или менее регулярно приходить к Марошффи и посвящать его в закулисные политические интриги; что же касается Каройи, то о нем он говорил с большим воодушевлением.

— С каждым днем я все больше и больше влюбляюсь в этого замечательного человека. Как только представится возможность, тебе следует вернуться на службу. Я теперь снова служу в военном министерстве. И хотя я по многим вопросам не согласен с точкой зрения Линдера, однако это не мешает мне видеть будущее светлым.

Однако каждое посещение дома вдовы старым доктором Лингауэром меняло настроение его обитателей. Каждый раз он на что-нибудь жаловался, рассказывал что-то страшное. Сам он за последнее время сильно постарел, еще больше сгорбился, в нем уже ничего не осталось от прежней веселости, напротив, он стал по-старчески болтлив и брюзглив.

Доктор постоянно что-то говорил, порой болтал о том, что пришло в голову, и этим отпугнул от себя многих своих старых постоянных пациентов.

— Можете мне поверить, Альби, — распространялся доктор, — когда войска открыли огонь по толпе у Цепного моста, я сразу же подумал о том, что Векерле, видимо, вспомнил о событиях последних дней октября. Власти всегда приказывают стрелять, когда они чего-нибудь боятся, а если они боятся, то это означает, что вопрос их краха — это всего лишь вопрос времени. Правда, ничего хорошего нет и в том, что политическое руководство в критический момент начинает мешкать. Ах какие дни пришлось пережить нашей бедной столице, когда эрцгерцог Иосиф по поручению короля Карла Четвертого назначил на пост премьер-министра венгерского правительства Каройи, который симпатизирует Антанте. Я лично, разумеется, не ожидаю ничего хорошего от этого графа, как не жду ничего хорошего и от венского предводителя красной банды, от этого выскочки Реннера! Чего только не происходит в нашем несчастном мире! Боже мой, от всего этого можно умом тронуться! Альби, дорогой мой, два последних дня октября я с раннего утра и до позднего вечера провел на улицах. И не я один, а каждый, кто мог передвигать ноги. Я собственными глазами видел, как вели себя солдаты на улицах, как офицеры срывали со своих мундиров офицерские звездочки. Увидев все это, я сказал самому себе: «Это не что иное, как конец существующего режима, конец сегодняшнего мира!» И в этот момент я почувствовал удар по голове и заплакал. Поверьте, — продолжал он, тяжело вздохнув, — я не понял, что произошло со мной: меня не беспокоили ни удар по голове, ни мое физическое состояние. Я просто плакал. Слышал ли ты когда-нибудь о подобном? Я, старый опытный лис, заплакал на людях, да еще не зная — отчего?! Надеюсь, ты не принимаешь меня за сумасшедшего? Все дело заключается только в том, что человеку далеко не каждый день приходится переживать подобного рода катастрофы: крах тысячелетнего государства, посрамление гордой венгерской нации, само существование которой в дальнейшем стоит под большим вопросом. Я слышал, что его величество король Карл Четвертый, узнав об этом, целый день провалялся в слезах на холодном полу часовни в своем загородном королевском дворце, а его Зита не выходила из комнаты с занавешенными окнами, отказываясь принимать пищу и никого не пуская к себе, кроме монашек. Несчастные престолонаследники! Я представляю, в каком они находились состоянии, когда поняли, что являются последними из Габсбургов, сидящих на троне… Скажи мне, — продолжал философствовать доктор, — есть ли где-нибудь на свете еще царствующая династия, члены которой в течение восьмисот лет бессменно занимали бы императорский или королевский трон? Неужели на самом деле их царству пришел конец? Да, конечно, когда я узнал о странной смерти Тисы, я ясно понял, что всему настал конец. Поверь мне, Альби, Тиса умер не только потому, что его убили. Он умер потому, что в нем уже не было необходимости, потому что его так не любили за то, что он изжил себя! Я опасаюсь, что те, ради кого он так много сделал, даже не будут оплакивать его. Неужели так и должно быть на самом деле? Многие говорят: да, так и должно быть. Что же касается лично меня, то я буду оплакивать его уход, хотя и мне, начиная с тысяча девятьсот четырнадцатого года, очень многое не нравится. И хотя сам я по профессии врач, меня ужасает вид бесцельно пролитой человеческой крови… Правда, — тяжело вздохнув, продолжал доктор, — когда я прочел в «Пештер Ллойде», что Австро-Венгерской монархии больше не существует, мне показалось, что кто-то безжалостной рукой вырвал у меня из груди сердце. Не знаю, поймете ли вы меня, вся моя жизнь показалась мне пущенной на ветер. Меня охватило такое чувство, что я вот-вот умру и никто на свете даже не вспомнит о том, что я жил, красиво жил, счастливо жил и что моим миром, моей, так сказать, вселенной был монархический строй. Не скрою, я любил нашего старика императора, я мысленно гордился его армией, многие офицеры которой были моими личными друзьями. Сам я, будучи военным врачом, принимал участие в оккупации Боснии. А теперь всему настал конец, и только сам господь бог, возможно, еще знает, что будет потом. Я, наверно, кажусь вам банальным, а? — спросил доктор и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Вы знаете старого Хофбауэра? Да и кто не знает этого бравого председателя промышленного общества, известного руководителя торговцев с проспекта Кристины! Как-то на днях я зашел к нему — и что бы вы думали, там увидел? Он сидел в кабинете за столом, на котором возвышался громадный торт с двадцатью горящими свечами, рядом стояли два бокала, а несчастный Хофбауэр чокался бокалом о бокал и затем выпивал шампанское из обоих бокалов. Оказалось, что таким образом он праздновал двадцатилетие своего сына, бедного артиллерийского офицера, погибшего, как теперь говорят, за отчизну в районе Монте-Сан-Микеле. Сейчас люди ходят в соборы на каждую проповедь, молятся за мир и все прочее. Вот только остается вопрос, доходят ли их молитвы до бога. Боюсь, что лучшие времена для нас уже прошли, канули, так сказать, в вечность, быть может, и сам я не живу вовсе, а только думаю, что существую. Ну а вы, мой дорогой друг, я сейчас даже не знаю, завидовать ли мне вам в том, что вы молоды и еще можете начать все сначала?! — вздохнул доктор. — Я на такое уже не способен и готов согласиться с тем, что все должно катиться в тартарары, коль пришло время. Я слышу уже не дыхание жизни, а звон колокола собственной души, а когда настанут зимние холода, я покорно последую за безносой…