Приговоренный - [19]

— Это не менты! — понимая, как страшно и глупо прокололся, выкрикнул Черный. Он хотел еще что-то сказать, но тут очередь звездочками-снежинками отметилась по лобовому стеклу, и одна из пуль клюнула прокурорского друга прямо в центр лба. Кузю зацепило в плечо, но он удержал пистолет и прошипел проводнику:

— Хоть тебя пришью, Сусанин…

— Продали… — ахнул проводник всего за секунду до того, как Кузя нажал спуск «ТТ». Убийца пережил убитого на секунду, не больше. Сразу три пули с разных направлений вонзились в недоверчивую Кузину башку и раскололи ее на куски.

Почти никто не ответил тем, кто безнаказанно расстреливал команду Черного. Кроме Кузиного, хлопнуло еще несколько выстрелов, сполошных, сделанных людьми, незрячими от газа. Кто-то успел выпрыгнуть, кашляя и протирая глаза, но тут же свалился, словив пули. Большинство же так и остались сидеть в изрешеченных кузовах, на сиденьях, залитых кровищей и осыпанных крошкой битого стекла. Некоторые еще дышали, когда зажигательные пули просверлили баки, и одна за другой все пять машин заполыхали. Один кто-то, укрывшийся было под днищем «Ниссана», с истерическим воем выскочил оттуда в пылающей одежде, но, не пробежав и пяти шагов, был срезан короткой очередью.

Бензин выгорел относительно быстро. Когда жар поубавился, подбежали несколько проворных парней с огнетушителями, окатили выгоревшие кузова и обугленные трупы пеной.

Лишь после этого из дверей проходной появилась группа людей. В центре нее шел коренастый бородач в камуфляжной куртке и вязаной шапочке. Он неторопливо заглянул в распахнутую ломиком дверцу того, что осталось от «Ниссана, и несколько минут безмолвно смотрел на что-то обуглившееся, до костей обгоревшее, безволосое.

— Ну, теперь ты действительно Черный. — пошутил бородач. — Зря по-хорошему не хотел Одна только цепочка от тебя осталась. Извини, на память возьму. Не люблю, когда золото пропадает.

С этими словами бородач одним рывком содрал с шеи трупа-головешки массивную золотую цепь.

— До утра все привести в порядок! — строго сказал он кому-то из стоявших за спиной. — Чтоб тут ни одной гаечки, ни одного уголька, ни одной гильзочки не валялось. Хозяин пожалуется — обижусь… И накажу.

— Как можно, Курбаши… Все будет в лучшем виде.

— Ну-ну. Помни: короли шутить не любят.

ТОРГОВЛЯ ПО-ЧЕСТНОМУ

Клык всю ночь проспал безмятежно, спокойно, как младенец, хорошо накормленный и чувствующий близость доброй мамочки. Возможно, что ему и добавили в ужин чего-нибудь успокаивающего, типа обычного люминала, но никаких похмельных синдромов при пробуждении он не испытал. Напротив, он ощутил подъем разных там жизненных сил и прочего. Несмотря на то, что проснулся он по-прежнему в подвале, на том же топчане и под тем же ватным одеялом.

Должно быть, откуда-то за ним приглядывали. Может, через глазок или перископ какой-нибудь, а может, аж через какую-нибудь хорошо скрытую телекамеру. Вывод такой Клык сделал после того, как, ополоснувшись под краном и совершив всякие иные утренние дела, услышал лязг противоатомной двери, через которую вошли уже знакомые ребята. Вчера они обходились с ним исключительно уважительно, даже нежно. Кормили, как в санатории, дали на день пачку московского «Беломора» и коробок спичек. Как видно, не опасались, что Клык, завернувшись в одеяло, устроит акт самосожжения в знак протеста против нарушения прав человека. Три раза выводили на двадцать минут погулять по свежему воздуху. Говорил только старший, те двое, что придерживали своими клешнями локти Клыка, помалкивали. Ни по именам, ни по фамилиям молодцы друг к другу не обращались, поэтому, как их звать-величать, пришлось придумывать самому. Говорящего Клык про себя наименовал Треплом. Конечно, тут была доля иронии. Трепло наболтал всего около тридцати фраз в течение вчерашнего дня, и большинство из них состояло из коротких команд: «Вперед! Стой! Притормози!» Основной темой бесед на прогулках были рассказы о том, какие умные здесь собачки и как толково они берут тех, кто от них бегает. Молчунов Клык назвал (опять же про себя) попросту — Правый и Левый. Потому что на прогулках они никогда не менялись местами. Правый брался за правый локоть, а Левый — за левый. Вот и сейчас так взялись, когда вновь вывели Клыка на прогулку по плиточным дорожкам, само собой, в сопровождении зубастых, преданно скалящихся овчарок.

— Гуляй, гуляй, Петя! — жизнерадостно произнес Трепло, но Клыку показалось, будто Треплу хотелось добавить: «…Гуляй, дыши, недолго осталось!»

Ни разу Трепло не назвал Клыка по фамилии или по кличке. Или Петр Петрович, или Петя. Это было странно. Молчуны, присутствовавшие на допросе в тюряге, должны были бы ему хотя бы фамилию сообщить. Ведь не глухонемые же они, в самом деле. Тем более что Трепло явно ими командовал. Объяснить это дело Клык мог только одним: этим ребятам более высокая инстанция запретила вслух произносить и фамилию, и кликуху. Конспирация, батенька, конспирация… Конечно, здесь, условно говоря, в «санатории», никто, кроме этой тройки, Клыку не показывался и смотреть на него, должно быть, не имел права. Но то, что этот «кто-то» был, — несомненно. Каждый раз после вывода на прогулку Клык находил накрытый стол с завтраком, обедом или ужином, а это значит, что был в этом хозяйстве еще хотя бы повар. Да и вряд ли, пока Клык сидел в подвале, его охраняли только эти трое и собачки. Правда, полного представления ни о доме, в подвале которого приходилось сидеть, ни о другой местности Клык за первые сутки после смены квартиры еще не получил.