Приговоренный - [3]

Океан накатывал на скалы, вымывая хитрые гроты; неумолчный грохот, писк чаек, шипение пены.

– У вас ведь найдется местечко для одинокого человека? – спросил я Пана, выкладывая на стойку удостоверение на имя Л.У.Смита, инспектора перевозок – документ, обнаруженный в курточке обиженного мною человека.

– Почему нет? – Пан ухмыльнулся.

Не думаю, что его предупреждали о моем возможном появлении, он не знал и не мог знать меня. Просто его удивило появление человека в таких пустынных местах. Сезон, собственно, закончен, сам честно предупредил он, много не накупаешься, но на берегу можно посидеть, солнечные дни еще будут. К тому же вы на этом сэкономите, объявил он, я не стану обдирать вас как обыкновенного летнего туриста.

– Конечно, – кивнул я. – Я турист осенний.

– Улавливаете разницу, – одобрил мои слова Пан. – Но если вы думаете здесь развлечься, считайте, вам не повезло. Эти края, они для философов. Милях в двадцати выше есть, правда, маленький городишко, но он вам не понравится. Не городишко, а одно сплошное отделение полиции нравов. А чуть ближе к нам, по южному берегу, разбили лагерь зеленые, ну, эти ребята из «Гринпис», не путать с ребятами другого цвета. Правда, и с ними рюмочку не опрокинешь – собирают дохлую рыбу и митингуют. Могут митинговать даже без посторонних, сами перед собой. – Он предполагает, это какой-то особый вид эксгибиционизма.

– Меня устраивает.

– Тогда деньги вперед.

Похоже, Пан не удивился моему выбору, хотя по глазам было видно, он надеялся: я уеду. У него были колючие голубые глаза – как звездочки в пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться, совсем уже привык к этому, а тут новый человек!

Правда, назвать мизантропом я тоже его не мог. В конце концов, обсудив условия и еще раз перемыв косточки ребятам из «Гринпис», он сам предложил мне не чего-то там, а пузатый стаканчик вполне приличного джина.

2

Несколько дней я попросту отсыпался.

Спал я чаще всего в домике, повисшем над крутым обрывом. Тесно, иногда душновато, зато можно запирать дверь. И горячий душ в домике действовал.

Вниз, на крошечный пляж, вела узкая тропинка.

Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой солнцем, я часами мог глядеть на тропинку. Когда-то, миллион лет назад, по таким тропинкам поднялись на сушу наши далекие предки.

Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ, но все мы действительно вышли из океана. Не знаю, что там так повлияло на доисторических придурков, на мой взгляд, все они и сейчас могли наслаждаться глубинами. Нет, они зачем-то полезли на сушу, подобрали палку и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир. У них это, в общем, получилось. Сам я был не прочь вернуться обратно – во тьму океана, во тьму придонных теплых течений.

К черту!

Выбравшись на сушу, мы с большим энтузиазмом построили вторую природу, вполне враждебную той, которую называют истинной. Не рев вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а смута бунтов и войн – кажется, уже ничто не связывает нас с прошлым, лишь океан, неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас тоску.

Беллингер сказал однажды: я никогда не знаю, что ляжет на следующую страницу, я просто слушаю вечность – она не молчалива.

Слова Беллингера впервые дошли до меня по-настоящему. В конце концов, я тоже слушаю вечность. Ее шепот, правда, не несет утешения.

Но сейчас я понимал Беллингера.

Не знаю, что случилось с героями романа, недочитанного мною. Немец и датчанин шли в Ангмагсалик, они не могли повернуть; датчанина, по крайней мере, ждала позади только смерть, но они повернули…

Значит ли это, что, слушая вечность, Беллингер тоже не находил утешения?

Небритый Пан, возможно, тоже думал о вечности, правда, в его представлении она выглядела несколько странно.

– Я из Трансильвании, – сказал он как-то. – Это в Европе, точнее, на ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слышали о смешении языков? Мне думается, это случилось там, где я родился. Но меня это мало интересует. А вас?

– Нисколько, – поддержал я его.

Моя профессия (профессия Л.У.Смита) тоже его не заинтересовала. Перевозки? Скучно. Перевозки это не путешествия. Он когда-то много путешествовал. Он и теперь готов мотаться по свету, но деньги… Кажется, их здорово недоставало Пану. Когда-то он прогуливался и по Лексингтон-авеню, и по Берри-бульвару, когда-то он не путал кабаков с Эймори-стрит с кабаками Коул-факс-авеню, но все это в прошлом.

«Господи, господи, господи, господи…»

Голос Джека звучал все глуше, я загонял свои воспоминания в самый дальний подвал подсознания; голос Пана помогал мне.

«Сделай мне больно…»

Я мучительно вытравливал из себя прошлое.

Никто мною не интересовался, никто мне не звонил – Пана это не удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам – кто еще полезет в такую глушь? Днем пляж, сидение на ветру – бесцельное, исцеляющее; вечером бдение в баре – разве не этого я хотел? Разве я и Джек не жили всегда по своим законам?

Пан, кажется, руководствовался тем же.

Небритый, хмурый, склонный к выпивке, иногда он вдруг оставлял меня и отправлялся в городишко, похожий, по его словам, на одно большое отделение полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными новостями и связкой газет. Самое удивительное, он подолгу копался в этих газетах.