Уже со следующего дня я начал понемногу отжиматься. Немного. Подхода три-четыре по тридцать — сорок раз. В удушающем пространстве без кислорода это давалось мне очень тяжело. Просто нечем было дышать. К тому же события последних дней смачно высосали у меня физические и духовные силы. Последние дни перед приговором я находился в другом корпусе, в карцере с кафельным полом и огромными окнами полуподвального помещения. Мерз и много отжимался, теряя достаточно энергии, не восстанавливая ее сном и нормальной пищей. Нервничал, размышляя над скорым приговором, пытаясь угадать свое будущее: цифры, буквы? (Все-таки буквы. Будущее уместилось в буквы.) Из-за этого нервного гона подолгу не мог сомкнуть глаз.
Но сейчас я потихоньку начал восстанавливаться. Каждый день ходил на прогулку, но иногда они изыскивали «причины», и я оставался в своей влажной темнице, лишаясь драгоценных глотков воздуха.
В маленьких двориках, со скованными за спиной руками, я бегал по кругу, прыгал на стенку, отталкиваясь ногами, и приседал. Поскальзывался на льду и больно падал, наручники врезались в кожу и кости острыми краями, затягивались еще туже, оставляя сине-кровавые следы. Падал, но поднимался, матерился, но, что забавно, смеялся!
Я смеялся от собственной неуклюжести и нелепости происходящего. Попробуйте почесать себе коленкой нос или даже глаз, представить себя со стороны и не рассмеяться.
На прогулке часто общался с соседями, когда это позволяла смена. Мои близкие, те, что сидели в карцерах, все время кричали мне, поддерживая, ободряя теплыми словами, сочувствуя моему незавидному положению. И это здорово ободряло меня, хоть я и понимал, что практического смысла в этих словах нет, лишь только импульс искренности друга. А затем мы расставались.
Прогулка — это единственное пространство, в котором можно было коммуницировать с другими людьми, узнавать тюремные новости, получать и передавать приветы. Для меня это был луч света среди мрака.
Каждый день у меня играло неизменно «Русское радио». Его мертвая музыкальная ротация начала активно надоедать. Все эти Фриски с Аварией, Орбакайте, Басковы, Корни, Фабрики, Киркоровы, Блестящие, Свистящие, Смердящие, Крутящие пальцем в носу (в носу ли?). Вся эта попсовая непотребщина начала меня откровенно бесить (но все же отвлекать от гула тяжелых мыслей). Я пытался отключить, сломать, убрать эту звуковую коробочку, спрятанную глубоко в стене, но безуспешно. Уж слишком надежно она была защищена от моих деструктивных намерений. И таким насильственным образом я подвергался аудиальной пытке. «Русское радио», звучащее без перерыва, без перебоя, уже вызывало стойкое отвращение.
По окончании карцера (5 января 2007 года) пришли молодые тюремные клерки и по шаблону придуманного повода в постановлении продлили карцер еще на пятнадцать суток.
Это несильно-то меня удивило. Во-первых, все самое худшее со мной уже произошло. Во-вторых, я этого ожидал и, соответственно, был готов к этому. В постановлении было написано, мол, вел переговоры с камерой такой-то, с осужденным таким-то (который находился совсем на другом продоле, через несколько стенок и дверей от меня, что не давало никакой возможности «разговаривать» с ним. Я им это говорил, этим беспрецедентно тупым клеркам), тем самым нарушил статью какую-то. Ну и так далее.
А написали они это только потому, что в той камере отбывал свои очередные пятнадцать суток мой близкий, Саня Франц. И значит, теоретически, по их высокому разумению, я должен был с ним разговаривать. А то, что между нами три толстых бетонных стены и десять дверей, это для них, конечно, не аргумент. И вот этот нонсенс они вписали в постановление о водворении меня в карцер. Но все же, на свою беду, я попытался их вразумить: «Ребята, — говорю, — зачем же вы пишете такую нелепицу, ведь рядом, через камеру, сидит другой мой подельник (Андрюха Крыс), могли бы его вписать для достоверности, так как его местоположение как раз и располагает к межкамерному общению. А с Францем я говорить просто не мог физически».
Они, конечно, проигнорировали мои призывы к логике и здравому смыслу с тупыми лицами, но взяли себе на заметку мой железный довод. И через пятнадцать суток карцерное положение мне было продлено с учетом уже моих доводов (быстро схватывают): «Вел переговоры с камерой по соседству». С Андрюхой, короче. За это хоть не было обидно, ведь я действительно с ним разговаривал. Еще как! Нам все равно продлевали карцера без причин, не разбираясь. Поэтому мы для соответствия подгоняли свои нарушения под их постановления, чтобы не сокрушаться о необоснованности приведенных в них доводов. Забегая вперед, скажу, что так со мной продолжалось полгода. Постоянно продлевали и продлевали, изматывая меня голыми стенами и голодом. Как я тянул эти шесть месяцев, будет забавно услышать. Но обо всем по порядку.
* * *
Дни летели. Менялись числа января. Каждый день меня и мою камеру обыскивали, выводили на прогулку. Под лай собак. Обозленная травля со стороны тюремных клерков постепенно ослабевала. Наверное, им надоело самим постоянно щетиниться, как крысам, и держать эту бессмысленную агрессивную стойку. Они же тоже люди.
