Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой - [31]
Писал, сидя на полу, перебирая в памяти ее движения, жесты, ужимки, взгляды, губы… Хотел предсказать себе Ее реакцию.
Это здорово отвлекло меня от окружающей действительности.
Доставить эту последнюю (я так думал) записочку до Нее оказалось делом непростым. Я не хотел прогонять ее через цензуру. Строчки были слишком личные. Пускать чужих к себе в душу — больно. Как сигаретой прижечь себе глаз! Поэтому я выгнал письмо через Лёху Б.
Я свернул записку в плотную трубочку, она получилась не толще простого карандаша и не длиннее половины его. Запаял в целлофан. Это называется шпулей. Потом я обернул ее бумагой и спрятал под стельку в самый носок кроссовка, предварительно узнав, что обувь не проверяют.
Так я выходил на прогулку каждый день, пока мне не повезло и меня не закрыли по соседству с Лёхой, моим другом и подельником, который на тот момент тянул свою «пятнашку» в карцере.
Я, застегнутый в наручники, снял кроссовок и вынул из-под стельки шпулю. С трудом, без помощи рук надел кроссовок обратно. Сдернул бумагу со шпули. Нашел щель в стене и вставил в нее записку. Стукнул Лёхе в стенку, сказав: «Смотри!» Вытащил зубами из стенки свою записку, прицелился, подпрыгнул и выплюнул прямо в дырку между прутьями решетки вверх через стенку. Записка перелетела.
— Дома, — сказал Лёха.
Готово! Он прятал ее у себя до тех пор, пока к нему не пришел адвокат. Адвокат уже, переложив письмо в конверт, отправил Ей, в прекрасный город с мостами.
Вот какая получилась усложненная процедура отправления. Но знала ли Она это? Нет! Было ли Ей это интересно? Вряд ли! Где Она была, что чувствовала, когда читала эту помятую бумажку? Не знаю. И вообще, какая теперь уже разница? Я для Нее перестал быть. Я для Нее умер, выпал в осадок Ее воспоминаний. С годами он покроется новым слоем будущих отношений, знакомств, впечатлений и свежей радостью текущих дней. Я буду в самом низу. Ей станет просто лень мысленно ворошить прошлое, взмучивая чистую воду своей памяти, поднимая меня со дна.
Все мы временны и скоротечны. А наши чувства предательски обманчивы в своем кажущемся постоянстве и скоротечны вдвойне. Всё забывается в этом мире, всё проходит. Важно, как мне кажется, лишь то, какое впечатление мы оставляем человеку, с которым расстаемся. Впечатление вне памяти, оно тоньше и неуязвимо для времени. Оно, кажется, не исчезает с годами. Эта легкая, но прочная связь создается у нас где-то в мозгу в виде нейронов, не меняется и не проходит. Вот почему мы, пробуждаясь, не всегда можем вспомнить свои сны, но впечатления о них сохраняются и задают тон нашему настроению. Мы не можем вспомнить песню, но сохранившееся впечатление о ней говорит, что она прекрасна.
Так же и о человеке: мы можем забыть его черты лица, цвет глаз, движения, голос, но впечатление о нем — никогда!
Я знал это подсознательно. Поэтому я хотел оставить Ей себя в виде приятного, доброго впечатления, о котором можно было бы красиво взгрустнуть, вспомнить.
В общем, обычные проявления тайных страстишек заурядного человека. Ничего оригинального из моего рваного нутра не вырывалось. И, наверное, ничего волнительного, как мне теперь кажется, я тогда Ей не написал. Несколько сентиментальных, быть может, ласковых строк. Попытка вывернуться наизнанку в последний раз, но при этом с полным сохранением достоинства и мужского хладнокровия в беде… Какие-то напутствия, пожелания, прощальные слова, не помню точно. Впрочем, неважно уже! Уже давно все неважно. Это тогда мне казалось, что важно суметь сказать последние слова. Сказать красиво, значительно, осмысленно. Задеть за душу, тронуть, взволновать, стать маленькой занозой в сердце…
Этот ритуал эпистолярных расставаний, подсмотренный мною из каких-то красивых фильмов и книг, казался мне важным и необходимым действием, заключительным аккордом нашей тюремно-романтической истории, который должен подвести грустный итог.
Итог сделан. Я его подвел.
Записка ушла Ей — в светлый, прекрасный, свободный мир.
Я остался здесь — в жестком, грубом антимире абсолютного зла.
Однажды красиво начавшаяся история двух молодых людей — закончилась…
Тюрьма — козел, как говорят зэки.
Наступил вечер. Меня благополучно покормили какой-то дрянью. Выдали вонючий, страшный и тонкий матрас. Приказали спать. Я съел яблоко, крикнул Андрюху, который весь день меня донимал, не давая как следует погрустить. Тут же вклинился Тигра. Мы втроем подняли шум в нашем забытом богом отсеке. Это обычное дело после того, как выдадут матрасы, а сегодня тем более, Новый, мать его, год! Мы что-то натужно кричали друг другу, и наши крики имели мечтательно-радостную окраску. А как же! Разговаривали о празднике, женщинах, еде, ресторанах, о том, «как хорошо бы…», «сейчас бы…» et cetera.
