Раз в неделю меня мыли в бане. Реже стригли. Иногда приходил библиотекарь. Попадался Достоевский, еще раз перечитал о нравственно-идеологических метаниях Раскольникова, в очередной раз поражаясь невероятной глубине психологизма романов. Попадалась биография Солженицына, написанная его женой, попалась «Драма на охоте» Чехова, после прочтения которой я записал Антон Палыча в список любимых писателей. Попадался Джек Лондон (слабо), Пикуль с его обожаемой зэками «Каторгой». Многое попадалось, но лучшие книги я покупал сам. Именно в тюрьме у меня развилась страсть к чтению, я бы даже сказал жажда, в хорошем смысле жадность до умных, глубоких, талантливо написанных книг! Тюрьма же и сформировала у меня, считаю, хороший литературный вкус. Здесь я смог оценить Набокова, Чехова, Достоевского, Довлатова, Толстого, Маклюэна, Фицджеральда, Прилепина, Улицкую, Быкова, Паланика, Гришковца, Пастернака, Оруэлла, Цветаеву, Блока, Рубину, М. Степанову и многих других талантливых и великих писателей. Одно из положительных качеств, приобретенных в тюрьме, — любовь к литературе! Жажда знаний к специальным профильным книгам, к публицистике, к нон-фикшену, помогающему расширять кругозор, накапливать и обогащать внутренний мир. Я полюбил качественную словесность, я узнал, что слова могут быть спасительными, красивыми, глубокими и даже вкусными, как бисквит. Я обнаружил в себе маленькую физиологическую страсть, тягу к лингвистике и графомании, любовь к поэзии и психологии. Именно книги являются причиной того, что я пишу. Именно книги являются основным интеллектуальным средством моего выживания в тюрьме. За моей спиной, наверное, десятки, может, сотни килограммов прочитанной литературы. И чем больше я читаю, тем больше понимаю, насколько я глуп и малоразвит. Тем больше мне хочется читать, развиваться, расширять свою компетентность, обретать знания — простые и сложные!
* * *
Раза три в неделю ко мне приходил Слава, мой адвокат, друг и товарищ. Каждый раз меня выводили два человека сопровождения плюс кинолог и собака (так и хочется сказать: два поляка, грузин и собака, как в том польском фильме про войну). Иногда была покладистая овчарка с умными глазами, а иногда безумный, агрессивный ротвейлер, который кидался на всех подряд, брызгая слюной и клацая зубами.
Меня приводили в комнату свиданий, и мы по телефону, через стекло, общались. Около часа. Нам хватало. Милиция с собакой ютилась рядом, грела уши. Собака скучала, уткнувшись мордой в пол.
Мои выходы к адвокату были самыми интересными и ожидаемыми «путешествиями» по пространству тюрьмы. Больше меня никуда не водили. Поэтому я с неким удовольствием не спеша «дефилировал» в наручниках из пункта А в пункт В, а потом обратно. Во время такого передвижения нам попадались плохо организованные группы зэков, которых выводили к адвокатам и операм в следственный корпус. О! — вот тут я получал скрытое удовольствие. Хоть какая-то «польза» от моего преступного статуса. У меня было право «главной дороги». Я, как президентский кортеж со всеми VIP-сигналами, мигалками и охраной, нагло перся по встречной, в любое время, в любом направлении. Вся челядь, попадающаяся нам навстречу, грубо прижималась к обочине. На них орали мои «охранники», заставляя отвернуться к стене и не смотреть на мое величество, которое степенно проходило мимо. ПЖ ведут! Стоять! Бояться! Не дышать!
Таким образом ко мне привлекалось лишнее и ненужное мне внимание вечно любопытствующих обитателей вечных застенков.
Слава проносил мне разного рода новости, чьи-то слова поддержки, передавал мне (иногда разрешали) свежий номер «Российской газеты». Но больше всего, конечно, меня интересовало выявление противоречий, ошибок и грубых нарушений судьи в Приговоре, которые он целенаправленно оттачивал месяцами, придавая им более-менее обтекаемый, правовой вид. Такой, чтобы не вызвал возмущения у высокочтимых московских судей при рассмотрении кассационной жалобы.
Вот эти «промахи» меня очень интересовали, поскольку только за них цеплялась надежда на изменение или отмену приговора. И я наивно, по-детски верил, читал и выискивал все эти нестыковочки, ошибочки, крендельки, полагая, что если на них указать кассационной инстанции, то там, конечно, надуют щеки, топнут с негодованием ногой, скажут: «Что это такое? Что за безобразие! Кто так судит!» — и отменят приговор.
Люди, искушенные в таких делах, посчитают меня наивным молодым юношей. Да, именно таким я и был. Я впервые столкнулся с законоприменительной практикой, я действительно верил (хотя после суда первой инстанции уже не очень), что закон работает ровно так, как он изложен черненькими буковками на белых листах многочисленных кодексов, которыми я обложился. Я жестоко ошибался!
Между теорией и практикой — пропасть. Я непростительно ошибался. Об этом же мне говорил и Слава, мол, не стоит обольщаться и надеяться на Москву. Но что вы, я активно возражал и продолжал верить в объективность и справедливость Верховного суда РФ. Самостоятельно отказываться от почти последней надежды — хуже самоубийства! Слава же хотел аккуратно приподнять с моих глаз розовые очки, сквозь которые я не замечал реальность. Я отмахивался, наивно цепляясь за каждую соломинку, веря, что она выдержит.
