Приговорённые к высшей мере - [4]

Две тысячи пятьдесят два.

Это число тоже было вешкой, оно не входило в переменную часть расчетов, я не думал о нем. Это был год.

Лумер жил (будет жить) в двадцать первом веке.

Почему я говорю — он? Это я. Господи, это я в глубине самого себя живу как скот, способный убить человека. Почему — способный? Я убиваю не в первый раз, холодно рассчитывая — кого, где, как. И никакие моральные проблемы его (меня!) не волнуют. Что из того, что я не делаю это физически, и мое участие заключается в расчетах, в подсознательных поисках оптимума.

Это — закон многомерия?

Не спешить. Здесь есть еще нечто, которое трудно понять. Двадцать первый век. Нет, я и прежде предполагал, что время, будучи в многомерии всего лишь одной из многих координат, перестает быть основополагающей сущностью бытия. Миры разных времен соприкасаются в одном предмете, в одном существе. Так и должно быть. И все-таки…

Не в этом дело.

В две тысячи пятьдесят втором году (на сто тридцать пятом году Советской власти!) в Москве есть (будут!) наемные убийцы. Я — часть одного из них. За два с половиной куска. Это много? Что тогда будет рубль? И еще… Я не помнил такой вешки в подсознании — Советская власть. Не было (не будет) вообще? Или только в подсознании Лумера нет этой вешки как лишней, неважной для жизненных расчетов детали?

Я обозлился. Эта сволочь, часть меня, не думала ни о причинах, ни о следствиях, ни о сущности жизни. Машина убийства. Но если Лумер таков, то не только потому, что таким его сделала та (будущая!) жизнь, но и потому, что я помогаю ему быть убийцей. Какая же еще мразь живет в каждом из нас?

И в каждом — знание будущего? Если человеку случайно удается понять себя на уровне следующего за подсознанием измерения времени, то возникает знание, которое мы называем ясновидением.

Я сидел, не касаясь спинки скамьи, и кажется, плакал. Если не было слез на лице, они были в душе. Я заглянул в себя, заглянул в будущее и (Господи!) — зачем нужно все, если через полвека я смогу (да, я, что ни говори об измерениях — я!) за два с половиной куска убить?

Девять тридцать две на часах.

Если я опоздаю, и Патриот расправится со мной здесь и сейчас, что случится с той частью меня, что зовется — Лумер? Он тоже перестанет быть? Или только потеряет свою интуицию, свое подсознание, потеряет кураж, и его спишут в расход? Он — в конце концов — попадется. Неужели только собственной смертью я могу заставить его не убивать?

Что же в таком случае — жизнь?

Девять тридцать три.

Все. Я иду, Патриот. Я нащупал путь. Если останусь жив, я вычищу эти авгиевы конюшни в самом себе.

Девять тридцать четыре.

С Богом.

Погружение

Сквозь подсознание Лумера я пронесся, держась обеими руками за яркий утолщающийся шпур, будто съехал с вершины гладкого столба, так что обожгло ладони.

Я скользнул глубже но кромке айсберга и понял мгновенно, будто знал это всегда, а теперь вспомнил: у человека нет личного подсознания. Подсознания всех людей на планете — всех без исключения, от новорожденного эскимоса до старого маразматика на Гаваях — есть единая, работающая в режиме разделенного времени вычислительная машина, и в терминах обычного трехмерия можно сказать, что мозги всех людей на планете объединены общим информационным полем, и все проблемы всех людей решаются в этом поле сообща, как решаются сразу множество задач одним-единственным компьютером. Отсюда — озарения, пришедшие ниоткуда, странные, будто не свои, воспоминания, которые изредка возникают у каждого, и все это потому, что Мир многомерен, а сознание плоско.

Был ли это один из законов Мира? Я не видел, не осознавал, не понимал, но, пролетая куда-то, — знал.

Шнур расплылся… Растекся…

* * *

Комната была маленькая, и я видел ее отовсюду, со всех стен, с потолка и пола, и из любой точки изнутри. Как мне это удавалось? Я мог бы сказать, что стал массивным дубовым шкафом с резными дверцами, открывавшимися с пронзительным скрипом. Внутри шкаф был полон поношенных рубашек, потертых брюк, линялых галстуков. Но все же я не был шкафом, а скорее воздухом или иконой в красном углу (между окладом и стеной шевелили усиками огромные рыжие тараканы), или узкой металлической кроватью с подушками горкой, будто взбитыми сливками на плоском белоснежном мороженом. И еще я был столом, основательным, прочным, по углам проеденным червями. Все это был я, а мужчина лет сорока, кряжистый, невысокий, с большой лысой головой и лицом страстотерпца, на котором мрачно горели голубые, со стальным отливом, глаза, в мое «я» не вмещался. Он ходил из угла в угол, он был вне меня, и гаснущий огонь шнура — путь к Патриоту — за который я не мог больше уцепиться, терялся именно в нем, будто шпага в груди убитого.

И это тоже было законом Мира? Неужели каждый человек в своем многомерии непременно то и дело «всплывает» на поверхность обычного пространства-времени? Неужели человек подобен спруту, щупальца которого то тут, то там, то тогда, то потом возникают в трехмерии, соединяя в единое существо то, что единым в обычном представлении быть не может? Может быть, верования индусов в переселения душ — игра в непонятную истину, и не в переселениях суть, а просто в осознании себя в нескольких временах?