Приговорен к расстрелу - [47]

Я ничего не знал об Австралии, кроме того, что увидел в кино в Батуми и прочел в книгах и в энциклопедиях. Не знал, например, что окажусь практически единственным человеком, эмигрировавшим из СССР в те годы. Прошла уже послевоенная русская иммиграция из Европы, прошла и харбинская иммиграция из Китая, и не началась еще еврейская иммиграция конца 70-х — начала 80-х годов. Австралийские власти отнеслись ко мне корректно, хотя и с некоторым подозрением. Вскоре после приезда меня недели три допрашивала австралийская секретная служба. Все это, конечно, было понятно после нашумевшего дела Петрова[14]. Для многих австралийцев я был вообще первым русским, которого они увидели.

Эпизод на корабле как бы предвосхищал то, что будет происходить со мною дальше. Высадившись на берег в Мельбурне, я в течение трех или четырех недель работал на местной фабрике. Поселился у милой дружественной русской семьи среднего достатка, которая прибыла в Австралию из Харбина много лет назад. По иронии судьбы опять, как когда-то в Томске и Батуми, я служил в отделе технического контроля. И, казалось, теперь уже некуда и не от кого было бежать. Мое будущее могло стать таким же, как у этой пожилой пары, считавшейся удачными переселенцами. Они добились своего — владели скромным домом, садом и могли не беспокоиться о том, на что будут жить в старости. Их эмоциональная жизнь вертелась вокруг холостого сына, который был к ним очень привязан, и любимой канарейки. Большинство вечерних разговоров сосредотачивалось вокруг уморительных проделок этого пернатого любимца.

Я чувствовал, что задохнусь в этой среде. Я был рад вырваться из СССР и избежать смертельной опасности, которая грозила мне там. Владел языком. Но о чем можно было говорить с обитателями этой чужой страны? Они мало знали о внешнем мире и их это нисколько не заботило.

Через несколько недель я оставил работу и с достаточной суммой в кармане отправился в Брисбен на далеком севере Австралии. Наконец-то буду любоваться экзотическими ландшафтами, наслаждаться теплым климатом, увижу диких кенгуру и, может, даже встречу аборигенов. Приехав в Брисбен, нашел работу чертежника. Деньги, проклятые деньги, являлись билетом на свободу, и их надо было зарабатывать.

Главный чертежник оказался русским иммигрантом, попавшим в Австралию после войны. Этот образованный и добросердечный человек разрешил мне жить в уютной комнатке в цокольном этаже служебного здания. Его семья приняла меня, как второго сына. Я купил себе хороший костюм, начал «выходить в свет» и… продолжал пить. Какой-то мерзкий червь грыз меня изнутри, делая пищу, которую я ел, несвежей, а вино выдохшимся.

Насколько сложными могут быть судьбы эмигрантов даже следующих поколений, я узнал из судьбы Вадима, сына моего ментора-чертежника. Он практически не видел своего отца, который работал день и ночь, пытаясь обеспечить семью и даже разбогатеть. Мать обожала Вадика и считала его гением. Когда отец ушел в отставку, Вадим начал увлекаться всякими учениями «нью эйдж» и стал даже на короткое время видным деятелем местного Теософского общества. Но постепенно (несмотря на мои постоянные увещевания) он склонялся к все более крайним течениям и сделался последователем секты бриферионистов (Ьгеайаапаш), высшим достижением для которых был полный отказ от пищи и переход на питание воздухом. Не буду описывать все довольно сложные детали этой печальной истории, скажу только, что Вадим и его жена, помогавшая ему обучать учеников, оказались, в конце концов, в тюрьме за непредумышленное убийство. Умерла от осложнений их ученица, так и не достигшая способности питаться только кислородом.

Для большинства русских эмигрантов в те годы единственными отдушинами служили церковный ритуал и споры о том, как и когда надо освобождать Россию, или же, наоборот, пение дифирамбов «коммунистическим достижениям». Нас окружали простые австралийцы, самосознание которых едва ли выходило за пределы поисков хлеба насущного, лошадиных бегов и питья пива. В то время для меня, двадцатилетнего максималиста, заурядность являлась тяжким грехом.

Как-то я поведал своему другу-собутыльнику, что чувствую себя одиноким. Он пришел в ужас. Для него я был героем, который преодолел невероятно трудные препятствия и теперь стоял на пороге «хорошей жизни».

Времени на то, чтобы предаваться раздумьям или просто отдохнуть, не было. Жизнь должна идти вперед, и регулярные попойки — это все, что мне оставалось, чтобы как-то забыться и побыть в компании друзей. Много лет позже я прочел книгу о самоубийствах в Америке — «Самоуничтожение в стране обетованной». Главной причиной самоубийств, как выяснили авторы, являлись неоплаканные потери из прошлого, часто охватывающие многие поколения мигрантов, для которых главной ценностью была не жизнь, а выживание и «успех», измеряемый почти исключительно материальными приобретениями и соответствующим повышением социального положения и статуса.

Я не мог найти новой цели в жизни. Когда я боролся за свои убеждения, у меня была цель. Когда я пересекал Черное море, я видел себя на пороге новой жизни. Даже когда меня допрашивали турки, была цель — попасть поскорее на свободу. Но здесь я стал еще одним иммигрантом, пытающимся как-то вписаться в общество потребления, заработать на хлеб и, по возможности, залатать свою жизнь.