Приговор - [23]

– Ну… если все действительно так… тогда справедливость будет на стороне второго, только и всего.

– Несмотря на законные права первого?

– Законы пишутся людьми. Справедливость важнее законов.

– Вот видишь, ты уже стала не менее опасным человеком, чем я, – усмехнулся я. – Но хорошо. Вот тебе пример посложнее. На чьей стороне справедливость – крестьянина, который в неурожайный год поднимает цену на хлеб, потому что иначе не сможет прокормить свою семью, или горожанина, который при новой цене не сможет прокормить свою?

Эвьет вновь надолго задумалась.

– Получается, что каждый по-своему прав, – констатировала она наконец. – И общей для всех справедливости просто не существует.

– Именно так. Поэтому, когда слышишь высокие слова о справедливости, всегда проверяй, на месте ли твой кошелек.

– А что же существует?

– Только личные интересы. У каждого свои.

– Но как же честь?

– Можешь, если угодно, включить ее в список личных интересов, – вновь усмехнулся я. – Ведь дворянина, свято блюдущего законы чести – даже если предположить, что такие господа в наше время еще остались – заботит вовсе не участь людей, которые пострадали бы от нарушения им этих законов. Если соображения чести потребуют, он зарежет невиновного и не поморщится – сколько уже было, к примеру, тех же дуэлей по пустячным поводам… А волнует его исключительно собственная правильность, собственная репутация – и в глазах окружающих, и в своих. Хотя по мне, самая честная честь состоит в том, чтобы прямо следовать своим интересам, не пряча их под лицемерной маской пафосных слов и понятий.

– А каковы твои интересы?

– Не знаю, – вздохнул я. – Наверное, найти место, где можно отдохнуть.

– Мы уже скоро должны добраться до Пье.

– Я не в этом смысле. Вообще отдохнуть, понимаешь? От войны. От людской тупости и злобы. От всей этой мерзости. Но не похоже, чтобы еще где-то остался такой уголок…

– Я просто думаю, – серьезным тоном пояснила Эвьет, – можно ли тебе доверять, или надо сразу хвататься за кошелек.

– А разве я говорю высокие слова о справедливости? – улыбнулся я. – И к тому же у тебя нет кошелька.

– Что да, то да, – спокойно согласилась баронесса. – У отстутствия имущества свои преимущества, – она сама хихикнула над невольным каламбуром. – Можно доверять случайным спутникам.

– Тоже не всем, – серьезно напомнил я.

– Это верно, хоть и скверно, – ею, очевидно, овладело каламбурное настроение. – Совсем не всем.

Солнце склонялось все ниже, и я решил, что нам стоит поторопиться. Понаблюдав за шагом Верного, я пришел к выводу, что, благодаря принятым мною мерам, он уже не испытывает боли, хотя рана, конечно, была еще далека от заживления.

– Дальше поедем верхом, – объявил я.

– Я не устала, могу и дальше идти, – ответила Эвьет. – По лесу, бывало, целый день ходила…

– Мне тоже доводилось много ходить, но нам надо успеть сделать неотложные дела в городе до темноты. Видишь, Верный уже не хромает.

– Действительно. А какие у нас неотложные дела?

– Ну, во-первых, купить тебе одежду и обувь. Потом, левая передняя подкова… Что не так? – спросил я, заметив мелькнувшую на ее лице недовольную гримаску.

– Не хочется снова в туфли влезать. Я уже привыкла босиком, мне нравится. Тем более в такую славную погоду!

– Баронессе не пристало ходить босой, – напомнил я.

– Да я понимаю, – вздохнула Эвьет. – Но почему простолюдинкам можно, а мне нет?!

– У каждого сословия свои привилегии, – усмехнулся я.

На самом деле я мог ее понять. Я сам проходил босиком первые годы своей жизни. И, когда впервые надел настоящие башмаки, стер себе обе ноги в тот же день. Но для меня те башмаки и новенький костюмчик стали символом радикальной перемены социального статуса (хотя тогда я, конечно, еще не знал таких мудреных слов). И я готов был терпеть любые неудобства, лишь бы не возвращаться снова к жизни и облику уличного оборвыша. Эвелина же и босая оставалась аристократкой и не ощущала ни малейшего урона своему достоинству. Я мог лишь позавидовать чувству внутренней свободы и независимости этой девочки. Однако приходилось принимать во внимание мнение окружающих. Встречают, как известно, по одежке. А в мире, где догмы и титулы ценятся выше знаний и ума, нередко по ней же и провожают.

– Обещаю – никаких туфель на каблуках, – улыбнулся я.

Итак, мы продолжили путь верхом, предоставив Верному самому выбрать удобный ему аллюр, и без особой спешки через пару часов подъехали к воротам Пье.

Городишко оказался как раз такой дырой, какую я ожидал увидеть. Выщербленная не столько, очевидно, снарядами вражеских требушетов, сколько временем крепостная стена выглядела скорее следствием принципа "и у нас все, как у людей", нежели реальным фортификационным сооружением, возвышаясь над крапивой и лопухами от силы на три-четыре ярда. Город вряд ли имел статус вольного – скорее располагался на земле кого-то из феодалов, но я не заметил на надвратной башне никаких флагов с гербами. Это, впрочем, тоже было вполне ожидаемо; я уже привык к тому, что в таких местах магистрат держит под рукой два флага – золотого льва на синем поле и черного грифона на серебряном – и поднимает один из них при подходе соответствующего войска, по-тихому спуская сразу же после ухода солдат. О том, чтобы оказывать вооруженное сопротивление, тут, конечно, и не помышляют. Впрочем, если к стенам подойдет не войско, а небольшой отряд, перед ним, скорее всего, гордо закроют ворота, независимо от того, именем какой партии будет хрипло ругаться под стенами командир. И в общем-то правильно сделают, ибо в большинстве своем такие отдельные отряды, даже если когда-то они и начинали службу под теми или иными пафосными знаменами, давно уже выродились в банды, озабоченные исключительно собственным снабжением. Нередко подобными бандами командуют люди благородной крови, причем не только бастарды, но и вполне законные сыновья, которым просто не повезло с очередностью появления на свет. Закон о майорате не позволяет дробить родовое имение и отдает его целиком старшему, предоставляя остальных братьев их собственной фортуне или же изворотливости. Тоже, кстати, замечательный пример справедливости…