Приговор - [21]

– Я же говорила, что Верный – это хорошее имя для коня, – сказала Эвьет, обнимая лошадиную морду. – Он спас нас.

– Да, – согласился я, – если бы он вовремя не заржал, неизвестно, как бы все обернулось… И псам от него досталось изрядно.

– Молодец, Верный, молодец! – девочка гладила его по носу и по холке. Конь довольно пофыркивал. Похоже, Эвьет сразу ему понравилась.

Меж тем вдали над селением бушевало пламя, и тянулись в безоблачное небо длинные косые султаны сизо-черного дыма. Теперь уже не было сомнений, что еще до вечера проклятое село выгорит дотла.

Дорога под ногами была хорошей – плотно убитый грунт, припорошенный мягкой пылью, без всяких острых камней – и я предложил пока прогуляться пешком, чтобы не нагружать Верного. Эвьет охотно согласилась, и мы зашагали в сторону пока еще невидимого отсюда города.

Пик дневной жары миновал, но было по-прежнему тепло и солнечно. Нагретая земля дышала покоем. Тишину нарушали только щебет каких-то невидимых птах да стрекот цикад в траве. Вокруг не было никаких признаков человеческого жилья – только распахнутый до горизонта зеленый простор полей, голубой купол неба и желтая лента дороги. И, чем дольше мы шагали, тем легче было поверить, что недавно пережитое нами было просто каким-то мороком, дурным послеобеденным сном.

Но достаточно было уже просто взглянуть на ногу Верного, чтобы убедиться, что это не так.

– Ты говорил, что люди ведут себя хуже животных, – сказала вдруг Эвьет, – но эти собаки не показались мне симпатичными. Злобы в них было больше, чем просто инстинкта хищника, который хочет есть. Хищник отступается, если видит, что встретил достойного противника, который ему не по зубам, а эти бросались снова и снова…

– Вот именно. Нормальный хищник – отступается. Но собака – не показатель. Собаку испортил человек. Превратил в свое карикатурное подобие… обрати внимание, кстати, что люди презирают собак, которые вроде бы преданно служат им. "Пес" и "сука" – это ругательства. Презирают свое собственное отражение… И все же, согласись, самый мерзкий персонаж в этой истории – это старуха.

– Или те, кто довел ее до такой жизни, – заметила Эвьет. – Хотя они, конечно же, тоже люди. Как ты думаешь, то, что она рассказывала об истории села – правда?

– Скорее всего, да. Думаю, что единственной ложью в ее словах было обещание отсыпать нам овса. В остальном она не врала. Просто малость не договаривала… Но, какими бы ни были внешние обстоятельства, свой выбор человек всегда делает сам. У тебя эта война отняла даже больше, чем у нее, но ты ведь не стала такой, как она? Человека вообще нельзя заставить сделать что бы то ни было вопреки его желанию.

– Разве? Может быть, некоторых, но не любого же!

– Любого. Все, что человек делает – он делает исключительно по собственной воле. Просто под влиянием внешних обстоятельств эта воля может измениться. Скажем, на смену желанию сохранить верность принципам придет желание избежать боли.

– Хм… а ведь ты прав. Выходит, тот, кто властен над своими желаниями, непобедим?

– В каком-то смысле. Хотя его, конечно, по-прежнему можно уничтожить физически…

– Так просто!

– Просто в теории. На самом деле обрести полную власть над своими желаниями не так легко. Первый шаг здесь – понять, что есть собственно "я". И перестать отождествлять себя со своим телом.

– Как это?

– Так. Мое тело – это не я. Оно – лишь слуга моего разума. Хороший хозяин учитывает потребности своего слуги, если хочет, чтобы тот хорошо служил ему. Однако никогда не позволит слуге собой командовать.

– Интересно. Никогда об этом не задумывалась.

– Я в твоем возрасте тоже не задумывался, – улыбнулся я. – Может, не задумался бы и до сих пор, если бы не мой учитель.

– Ему удалось достичь полной власти над желаниями?

– Мне кажется, да.

– А где он теперь?

– Он умер.

– Жаль… – вздохнула Эвьет и через некоторое время добавила: – Тело – это слуга, который рано или поздно убивает своего хозяина.

– Увы. Хотя нередко это делают другие.

– Что да, то да, – мрачно констатировала Эвьет, и я мысленно выругал себя: думая о своем, я невольно вновь напомнил ей о ее собственных потерях.

– Интересно, кто были те солдаты, что отняли последних лошадей у селян? – произнесла меж тем Эвелина и тут же сама себе ответила: – Наверняка лангедаргцы.

– Не хочу тебя расстраивать, но с тем же успехом это могли бы и йорлингисты.

– Армия Льва борется за правое дело!

– А я думал, все дело в том, что Йорлинг – твой сюзерен, – усмехнулся я.

– Ну, это, конечно, тоже важно… но вассальный долг не заставил бы меня пойти против законов чести! У Йорлингов действительно больше прав на престол. По женской линии они в более близком родстве с пресекшейся династией, чем Лангедарги… хотя и в более дальнем по мужской. Но у Лангедаргов по женской линии вообще нет ничего общего с императорами…

– Вопрос о том, насколько существенно родство по женской линии, не имеет общепризнанного решения, – напомнил я. – Именно ему мы обязаны двумя десятилетиями этой войны. Хотя мне всегда казалось полнейшей глупостью решать вопрос о правителе, исходя не из его личных качеств, а из степени кровного родства. И даже не просто из родства, а из очередности появления на свет отпрысков одной и той же семьи. Или, скажем, из юридических тонкостей, в зависимости от которых один и тот же брак, породивший одного и того же отпрыска и давший ему одно и то же воспитание, может быть признан законным или незаконным…