Приговор - [24]

Но мы не были ни войском, ни бандой, а потому двое не первой молодости часовых, которые подремывали в воротах, опершись на копья, не уделили нам никакого внимания. Лишь тот, что справа, открыл глаза, вспугнув ползшую по лбу муху, когда мы проезжали мимо, и снова опустил веки.

Лишь центральная улица Пье оказалась мощеной (причем так, что едущий по ней на повозке, должно быть, растрясал себе все кости), и на ней-то Верный все-таки потерял свою подкову. К счастью, я вовремя это заметил и успел подобрать ее, шуганув устремившегося к добыче оборванного субъекта неопределенного возраста. Вроде и невелико богатство, а пару монет кузнец за подкову отсчитает… "Не в этот раз, приятель", – осклабился я. Он отступил, обдав меня зловонным дыханием и не менее зловонным ругательством.

Эвьет в последний раз была в Пье, когда ей было восемь, и теперь с любопытством оглядывалась по сторонам. Хотя смотреть было особо не на что. Узкие грязные улочки в конском навозе и остатках помоев, которые льют прямо из окон, внаглую снующие под ногами крысы, тесно жмущиеся друг к другу унылые дома, давно не знавшие ремонта, вечно сырое и не очень-то чистое белье на веревках, там и сям натянутых поперек улицы между вторыми этажами, пьяница, вышвырнутый из дверей кабака и дрыхнущий прямо в мутной луже, другой, чуть потрезвее, справляющий малую нужду на стену дома, возле церкви – толпа нищих, агрессивно тычущих под нос прохожим свои гноящиеся язвы и безобразные культи… (В начале своих странствий я как-то по наивности предложил такому калеке безвозмездную помощь, ибо видел, что его болезнь пока еще не запущена до неизлечимой стадии – так он чуть не поколотил меня костылем за то, что я хочу лишить его источника дохода.) А запахи! О эти городские запахи! Смесь нечистот с сочащимся из окон и труб кухонным чадом, где сливаются прогорклое масло, вареная гнилая капуста, бульон из рыбы, весь летний день пролежавшей под солнцем на прилавке, и дьявол ведает что еще… В городе даже небо другое – больное и мутное от вечно висящей в воздухе сажи.

– Вроде бы, когда мы ездили смотреть мистерию, здесь было почище, – с сомнением произнесла Эвьет. Наверное, глядя на состояние местных улиц, она уже не жалела о необходимости обуться.

– Скорее ты просто отвыкла от подобных зрелищ, – возразил я. – Я сам родился в городе и когда-то считал, что только так и можно жить… Дайте людям просторные поля, бескрайние леса, чистое небо, и что они сделают? Собьются в кучу на крохотном пятачке, обнесут его забором и загадят до невозможности.

– Ну, что касается пятачка и забора, то в этом есть смысл, – заметила Эвьет. – Так легче обороняться.

– Обороняться _от кого_?

– От… да, действительно.

– По-хорошему, городские стены следует использовать не для того, чтобы не пускать людей внутрь, а для того, чтобы не выпускать их наружу. В мир, который они еще не успели испакостить.

– Ты не любишь людей, – констатировала Эвелина.

– Назови хоть одну причину, по которой их следует любить.

– Ну… ты сам человек.

– А если кто-то родился горбатым, разве это повод любить свой горб?

– Пожалуй, нет, – хмыкнула Эвелина.

– И знаешь, что самое противное? Даже не собственная горбатость, тем более что ее, приложив достаточно усилий, можно во многом выправить. А самодовольство гордящихся своими горбами окружающих. Ты, наверное, слышала поговорку "В стране слепых одноглазый – король"? Как бы не так! В стране слепых одноглазый – урод, достойный либо сочувствия, либо насмешки. Причем те, кто сочувствует, гораздо хуже тех, кто насмехается. Ибо они стремятся реализовать свое сочувствие на практике, избавив несчастного от его уродства.

– То есть выколов ему здоровый глаз?

– Схватываешь на лету… А уж двуглазый – и вовсе опасный выродок, грозящий всем устоям. Ему не сочувствуют – его убивают.

– А сколько глаз у тебя?

– Надеюсь, что два. Но один я научился зажмуривать.

– Пожалуй, если ты его откроешь, то заметишь вывеску портного, мимо которой мы только что проехали.

В самом деле, за всеми этими философскими разговорами я как-то отвлекся от наших текущих проблем. Я поворотил коня, не обижаясь на Эвьет за то, что она свела серьезную беседу в шутку. Это замечательно, что она, с ее биографией, вообще сохранила способность шутить.

Портной, по причине вечернего времени, уже не сидел у себя в мастерской, и мне пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем он вышел из внутренних помещений дома и открыл. Он был лысый, толстозадый, с отвислыми щеками. Я заметил, что его собственная одежда сидит на нем довольно-таки мешковато – не иначе, дела шли настолько неважно, что толстяк потерял несколько фунтов веса. Однако почему-то не спешил ушить свой костюм – то ли не желая работать бесплатно, хотя бы даже и на самого себя, то ли проявляя оптимизм по поводу перспектив возвращения хороших времен.

А может быть, наоборот, ожидая, что скоро придется ушиваться еще сильнее.

– Что надо? – осведомился он, тем не менее, без всяких признаков радости по поводу прихода клиентов.

– Этой девочке нужна хорошая одежда.

– Не сомневаюсь, – буркнул он, окидывая презрительным взглядом нынешнее облачение Эвьет. – А платить-то есть чем?