Приговор - [358]

— Откуда… ты… знаешь? — закашлялся Макио. — Он и в самом деле неблагополучный ребёнок, родители от него плачут.

— У мальчика, — вмешалась мать, — прекрасные задатки. Он стал таким только потому, что у него совершенно необразованная мать.

— А если послушать его родителей, так во всём виновата бабка, которая души в нём не чает и совершенно его избаловала.

— Да-а… — кивнул Такэо. Похоже, что и старший брат не особенно счастлив в семейной жизни. А у среднего не получается с потомством, да и жена постоянно болеет. — Да, у всех свои заботы. Нелегко жить на этом свете.

— Это точно, — согласился Макио. — «La vie c’est dure».

— Вот я, к примеру, — мягко сказал Такэо, — когда-то ссорился с братом и убегал из дома, но теперь-то я понимаю, как много он для меня сделал. Прежде всего ему я обязан знакомством с отцом Шомом.

— Святой отец пришёл к тебе, потому что я его попросила, — тут же недовольно возразила мать.

— Ах да. Но ведь судебные-то издержки он точно взял на себя… И вообще…

— А вот и нет… — начала было мать, но потом, спохватившись, что негоже перемывать косточки отсутствующему сыну, поправилась: — Разумеется, по-своему он тоже заботился о тебе, этого нельзя отрицать.

— В последнее время я часто думаю о том, как тебе тяжело пришлось в военные годы, когда я был совсем ещё ребёнком. Не представляю, как вообще ты подняла троих мальчишек на зарплату учительницы женской гимназии! Чего только не бывало! Помнишь, как я наелся клубней ликориса? Думал, это лук, и у меня начался понос?

— Помню, конечно. Это было ужасно.

— В доме — шаром покати, никакой еды, ты выпрашивала в рыбной лавке требуху, и мы её наворачивали, да так, что за ушами трещало.

— Да, я кормила вас ужасной дрянью.

— Что ты, это было очень вкусно. Я и сейчас бы с удовольствием поел требухи. А ещё я очень любил маринованные хамабофу. Ты специально ходила за ними к морю.

— А ведь и правда. Я рвала молодые побеги и мариновала.

— Да, всякое бывало. Приятно вспомнить. — Такэо повернулся к брату. — Сегодня меня спросили, чего бы мне хотелось поесть, и я попросил пирожное с заварным кремом и леденцы на палочке. Понимаешь, почему?

— Ну, пирожные всегда были твоим любимым лакомством, а вот леденцы…

— Неужели не помнишь? В самом конце войны ты приехал с фронта на побывку и привёз мне пирожные. В то время никаких сладостей вообще не было, а они были с настоящим кремом, замечательно вкусные. А леденцы обычно продавали во время храмовых праздников, однажды, когда я был совсем маленьким, ты мне их потихоньку купил возле храма Нукибэнтэн. Если бы мама узнала, она бы тебе всыпала. Они были такие красивые и вкусные, эти леденцы. К тому же — запретный плод…

— Эй, ну-ка выкладывайте, о чём это вы? — заворчала мать, и братья засмеялись.

Именно в этот момент к ним на заплетающихся ногах, колыхаясь толстым брюхом, подошёл начальник воспитательной службы.

— Ну что ж, — сказал он, посмотрев на часы. Все трое вскочили, как на пружинах.

Такэо, сопровождая каждое слово кивком головы, раздельно и чётко произнёс:

— Мама, брат, пора. Прощайте.

Помимо надзирателя Вакабаяси в комнате оказались неизвестно откуда и когда возникшие два надзирателя и зонный Фудзии. Такэо, смотревший только на мать и брата, уловил их присутствие краем глаза, и оно снова напомнило ему о том, что он всего лишь бесправный арестант.

У него отняты все воспоминания, составляющие жизнь каждого человека, у него отнята возможность быть сыном и братом, и его нагое тело скоро будет выставлено напоказ. У него осталось только имя — Такэо Кусумото. Перед мысленным взором снова возникла фигура человека, противостоящего ветру, — отец Шом. Его дорогой учитель скончался через девять месяцев после их первой встречи. Его унёс ветер смерти, ударивший в него не снаружи, а изнутри.

— Такэо… — сказала мать, и из её широко раскрытых глаз градом хлынули слёзы. Маленькая, жалкая старушка.

— Мама, будь здорова. Прощай, — сказал Такэо. Очки запотели, он почти ничего не видел. — Спасибо, что навещала меня каждую неделю, для меня это было большой поддержкой. Спасибо, брат. Береги маму. — Влажная ладонь Макио скользила в руке Такэо.

— Такэо… — прерывающимся голосом позвала мать. — Я тоже скоро уйду. Жди меня.

— Прощай.

Такэо сорвал с себя очки и помахал рукой в сторону сразу расплывшихся фигур матери и брата. Дверь захлопнулась за ним с пронзительным скрежетом, он протёр очки и снова водрузил на нос. Перед ним возникла широкоплечая фигура Фудзии, по боками стали конвойные.

— Хорошо, что тебе удалось повидаться с матерью, правда?

— Да, спасибо.

— Брат у тебя такой солидный господин. Это у него жена француженка?

— Да.

— Небось, красотка?

— А?

— Я имею в виду француженку. Разве тебе только что не показывали фотографию?

— Она больна и лежит в больнице. Её не было, когда они фотографировались.

— А жаль. Среди европейских баб бывают страсть какие красотки.

И, обнажая бледные, словно залепленные мокротой, дёсны, Фудзии расплылся в улыбке. Такэо была хорошо известна неприятная привычка начальника зоны ни с того ни с сего пускаться с заключёнными в откровенности, но сегодня фамильярность Фудзии была вызвана добрыми чувствами, желанием подбодрить, и Такэо слушал его со снисходительной улыбкой.