Приговор - [7]

— Советую вам встретиться со следователем,— услышал он спокойным, без ответного раздражения голос прокурора, — Чижов Сергей Константинович, обратитесь и нему.

Федорой громыхнул телефоном, бросил трубку на рычажок.

— Что ты творишь?..—Татьяна поднялась, на ее щеках горели алые пятна.— Зачем ты с ними скандалишь?.. Ведь, ты для них и так кость в горле, ты сам это знаешь!

— Все равно!— сказал Федоров.— Я их не боюсь!..— И усмехнулся, не поднимая, впрочем, на Татьяну глаз.

— И потом при чем тут они?..— Она повела головой в сторону портрета. — В чем они то виноваты?..

Федором хлебнул из стакана холодного чая. Поморщился.

— Чего ты их жалеешь?.. Как будто не они твоего Витьку умыкнули, а...— Он махнул рукой.— И вообще, ты что, за него боишься? Честно?.. Стало быть, ты... Ты что же — ты, может, сама поверила этой бредятине?.. Ну — признавайся?..

Кровь снова отлила у нее от лица. Но взгляд его — жесткий, насмешливо-пронзительный — она выдержала.

— Как ты можешь!..— сказала она.

15

В прокуратуре действительно его не любили. Да и за что было любить?.. Смешно даже!.. Чего стоила одна только история с домостроительным комбинатом, которая завязалась после того, как Федоров получил письмо из некоего жил кооператив а, на первый взгляд — не бог весть о чем, о факте рядовом и малоприметном: год за годом кооперативу отказывали в капитальном ремонте, ссылаясь на недостаток материалов, главное — труб. Письмо было можно направить в положенные инстанции, о чем и сообщить авторам. Но Федоров занялся разматыванием клубка, распутыванием нитей, развязыванием туго затянутых узлов — и ниточка вела-вела, как в сказке, и вывела на домостроительный комбинат, на директора комбината, человека весьма и весьма заслуженного, о нем говорили, что он (выходило — почти собственными руками) построил полгорода и что ему покровительствуют не только в области, но и повыше. И потому, когда Федоров получил явные доказательства того, что на комбинате орудует шайка опытных аферистов, сбывающих те самые дефицитные трубы кооперативам, но за солидные куши, и выявил попутно контуры еще нескольких заманчивых для прокуратуры авантюр,— когда Федоров, а он обычно играл в открытую, положил объемистую папку с компрматериалами на стол директора комбината, чтобы задать, понимал он, вполне наивный, но необходимый для задуманной статьи вопрос о совести, тот, искренне восхитись трудолюбием и хваткой Федорова («Да тут, слушай, целая бригада работала?.. Неужто все сам?..»), лишь посмеялся беззлобно, заметил, что среди спускаемых ему плановых показателей значится не совесть, а квадратные метры жилья, и, весело глядя на Федорова светлыми, навыкате глазами, спросил: «Ты мне лучше скажи, тебе квартира нужна? В экспериментальном доме, скоро сдавать собираемся?..» Кое-что про Федорова ему, видно, тоже было известно, и про двухкомнатпую квартирку, где Федоровы ютились в те годы, то есть «двухкомнатной» назвать ее можно было условно, поскольку в одной из комнат располагался корпункт... Федоров, разумеется, посмеялся ответно, выяснил, как обстоит в экспериментальном доме с санузлами (в ту пору сплошь строили совмещенные санузлы), с лоджиями (« Да хоть на велосипеде гоняй!..»), с кафелем на кухне («Натурального цвета морской волны!..»), и со вздохом сообщил, что квартиры, которые, видимо, предстоит кое-кому занять в недалеком будущем, значительно уступают образцово показательным и в метраже, и в комфорте... Статья была написана, опубликована. Однако в прокуратуре начатое дол о притормозили. Федоров допекал прокурора звонками, письменными напоминаниями, но откуда то, по всей вероятности, дали указание — замять.

И дело замяли. То есть с комбината уволили двух-трех мошенником, подвизавшихся на третьих ролях, произвели кое-какие перемещения, замены, кооперативу отпустили трубы, начали ремонт... Больше того, немного спустя директора комбината направили в другой город заведовать коммунальным хозяйством... Но Федоров не чувствовал себя победителем. Так же точно, как в еще более громкой истории, смазанной с махинациями вокруг распределения квартир. Как и с разоблачении мафии, угнездившейся в горпромторге... Дело порой доходило и до суда. Но всякий раз на скамье подсудимых оказывались, в сущности, шестерки... На их покровителях лежало незримое табу. Священный запрет. Однажды в порыве внезапной откровенности (он, Федором, умел располагать к себе людей, иначе бы каким он был журналистом?..), прокурор сказал, что с радостью поменялся бы местами с ним, писакой (какое-то словечко в этом роде из него выплеснулось), чтобы посмотреть, как он повел бы себя в его положении. На что Федоров ответил, что он бы, но крайней мере, ушел, уступил место другим, если бы чувствовал себя не в силах... Он произнес это с жалостью, глядя па располневшее, расплывшееся к шестидесяти годам тело прокурора, на его маленькие, горькие, утонувшие в складках глаза, на его лежавшую на столе трехпалую, покалеченную на фронте руку. После этого разговора прокурор общался с Федоровым только через своих заместителей. Недолго, впрочем: он вскоре ушел на пенсию, в город прислали нового, помоложе, но положение мало в чем изменилось... Так что Татьяна была права: где-где, а в прокуратуре его не любили. Впрочем, он и сам знал об этом, особенно когда испытывал под ногами неведомого происхождения толчки. Такое время от времени случалось, и он думал об этом по дороге в городскую прокуратуру, внутренне накаляясь все больше...