Приговор - [6]

13

Первый допь отпуска,— хмыкнул Федоров, поглядывая то на телефон, то на часы. И вдруг откуда-то вывернулось, всплыло в памяти: «Mahnruf» — «Предостережение», название будущей книги... И за ним — на прощанье сказанное Гавриловым: «Смотри, не давай повода...» Ну, это было бы слишком,— подумалось ему. Но в груди у него, и ниже — под ложечкой — возникла сосущая пустота. Впрочем, он взял себя в руки. «Чушь,— сказал он себе,— уж этого они не посмеют...»

14

— А теперь послушай, что я тебе скажу...— Федоров отхлебнул глоток холодного чая и поморщился.— Ты слышишь меня или нет?..— Он дождался, пока она подняла на него глаза — с усилием, как если бы веки были отлиты из свинца, — Ты потом, скажешь, прав я был или нет, а пока помолчи и послушай. И не думай, что я с кондачка сужу, об этой истории с летчиком я раньше кое с кем разговаривал... История, сама помнишь, была громкая, всех подняли на ноги, искали преступников — и не нашли. Врачи у нас «в отдельных случаях» бывают плохие, или журналисты, или сапожники, а следствие ведут одни знатоки, что ли?.. Ну, прошляпили: не верю, что найти этих мерзавцев было нельзя... Хотя мало ли?.. Может, и нельзя. Но не в том дело. Убийство произошло месяц-полтора назад. Видно, контрольные сроки для ведения следствия вот-вот кончаются. И тогда начальство со следователя обязано спустить три шкуры — за нераскрытое дело. О прокуратуре судят по проценту нераскрытых дел, и если что — не жалуют!.. А у начальства — свое начальство, и тоже требует, а исполнитель — один: все тот же следователь... Вот и угораздило ребят подвернуться под горячую руку!.. Ну, светлая у твоего мужа голова?

Федоров улыбался хитро и самодовольно, может быть, даже перебарщивая в своем самодовольстве, как бы и жену приглашая — посмеяться над ним, эдаким знатоком тайн и методов Скотланд-Ярда, а посмеявшись — признать, что в общем-то он прав...

Двадцать минут десятого (он выждал бы еще с полчаса, но, глядя на Татьяну, больше ждать не стал), настроенный вполне добродушно, не прочь даже пошутить, посмеяться с прокурором — на тот предмет, когда «опасного уголовного преступника» ждать домой, Федоров, отыскав по служебному справочнику номер, крутанул телефонный диск. Трубка ответила пунктиром коротких гудков. Он подержал ее в руке, отстранив от уха — сигналы были громкие — потом повернул слуховой чашечкой к Татьяне, выждал с полминуты и бросил на рычажок.

На стене, куда Федоров рассеянно уставился, висела фотография его отца, увеличенная с карточки паспортного размера. Лобастое, с зачесом назад, лицо, широкие брови, за круглыми стеклышками очков — требовательно, в упор смотрящие глаза, Эти очки в железной оправе, этот пиджачок с помятыми лацканами, поверх темной косоворотки, застегнутой на белые пуговки, придавали ему сходство с не то мастеровым, не то сельским учителем двадцатых годов.

Временами принимаясь барабанить пальцами по столу, Федоров смотрел на портрет, лишь бы не встречаться взглядом с Татьяной, в которой опять все напряглось — как бы в надежде следом за его еще не произнесенными словами уловить слова, которые раздадутся на другом конце провода... Он опять и опять нажимал на диск. Наконец в трубке щелкнуло и раздалось отрывистое «Да?..», брошенное будто в промежутке между обращёнными к кому-то фразами.

Федоров назвался и в ответ услышал все так же коротко и резко, с досадой за перебитый разговор, произнесенное: «Да, я слушаю!..»

Он облизнул, вмиг пересохшие губы, похлопал по карману, привычно отыскивая сигареты... Он ожидал хотя бы другой интонации, если не других слов. Татьяна заметила в нем эту мгновенную перемену, глаза ее стали круглыми, она перестала дышать, Федоров ощутил все унизительное несоответствие между тем, что испытывает сейчас эта женщина, его жена, мать его детей,— и тоном, которым заговорила с ним трубка. Он сызнова повторил свое имя («Да, да, я понял»,— без выражения, ровным, бесцветным голосом ответила трубка) и отчетливо, чуть ли не по слогам, произнес, растягивая паузы между словами:

— По какому праву вы арестовали моего сына?

Татьяна смотрела на него моляще, прижав к подбородку платочек, сбившийся в серый комок. Но бешенство в нем закипало, искало разрядки. Он знал наперед, что потом пожалеет, но это потом, потом...

— У нас для этого имеются законные основания. Ваш сын задержан по подозрению... Не арестован, а задержан, тут есть разница... Задержан по подозрению...

Татьяна не отрывала от него глаз, они сделались прозрачными от боли и страха.

— По подозрению?.. Основания?.. Такие, между прочим. как вы, подозрительные, арестовали его деда в тридцать седьмом и расстреляли как японского шпиона! А потом реабилитировали! Прислали справку о реабилитации! У них тоже были свои «основания»!

Где, в какой земли был он зарыт?.. Что от него осталось, кроме этой фотографии?.. А рубашка, эта вот косоворотка с белыми пуговицами,— может, ее-то и дырявили пули, заливала кровь?.. Ничего не известно! «Основания...»

Он орал и черную трубку.

Татьяна смотрела на него, прикрыв ладонями рот.

Ему хотелось, чтобы трубка в его руках в ответ взорвалась. Лопнула, разлетелась на мелкие осколки.