Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [51]

В их дружном смехе звучит надменность искушенных завсегдатаев злачных городских заведений, где того гляди может вспыхнуть драка и полетят по воздуху пивные бутылки, а пианист знай себе подпрыгивает и трясет башкой за приткнутым в углу инструментом с липкими клавишами в верхних и басовых регистрах.

Тут высокородный Эрл Фергюсон рассказывает один случай, как он искал инструмент среди ночи, до того ему приспичило. Билли Кокса тогда у них в джазе еще не было. Эрл ехал в машине, и с ним еще двое. Часа не прошло, как выехали из Сент-Луиса, и вдруг Эрла зацепила одна гармоническая последовательность, ну прямо как живот схватило. Увидел он в стороне от дороги одинокий огонек — неоновую вывеску над дверью. Велел остановить машину. И бегом. Подбежал, а вывеска у него над головой вдруг возьми да погасни. Он давай дубасить в дверь, чуть с петель не снес: нечего у него перед носом вывески гасить. Дверь распахнулась — на пороге здоровенный рыжий детина в фермерском комбинезоне, загородил проход.

— Я ему говорю, верзиле: «Скорее. Мне нужно срочно к вашему фортепиано». Не в вашу уборную и не позвонить по вашему телефону, а срочно нужно воспользоваться вашим инструментом.

Эрл трясет головой, смеется.

— Верзила удивился и отпрянул, будто я ему дал кулаком под дых. А мне только того и надо, протиснулся я в дом, и точно, в углу стоит облезлое пианино. Хорошо, у Зэ-Пэ хватило соображения, пока я подбирал гармонию, попросить у хозяина, чтобы продал нам немного доброго виски. С соображением у Зэ-Пэ вообще было все в порядке. Другие ломают голову: что это такое было? А Зэ-Пэ уже прикидывает, что отсюда произойдет? Все забываю, ты ведь его не знал. Ребята прозвали его За-Полночь в смысле, что он был черный, как ночь, не человек, а тень тени человека. Потом Кролик стал его звать Зэ-Пэ, так к нему и пристало. Настоящее-то имя его было Уайли Рид, и он играл на альт-саксофоне, как мало кто во всем белом свете.

Эрл призадумался, глядя в боковое окно.

— Ну, а в ту ночь он показал класс. Поначалу верзила насторожился, озирается с опаской. Он же нас в первый раз видел — а вдруг у нас за дверью еще народ дожидается, сейчас ворвутся и разорят его заведение. Но Зэ-Пэ его расположил к себе, он достал связку ключей и потопал в кладовку. А я знай колочу по клавишам, ничего не вижу и не слышу, потому как это самая лучшая песня в моей жизни, и мне дела нет, что мы в глухой придорожной пивнушке и мало ли какой тут народ. Колочу по клавишам и чертыхаюсь на чем свет стоит, потому что от этой песни меня сейчас родимчик хватит, понятно? Зацепила и не отпускает, ты слышишь? Мне бы только до перехода ее довести, до мостика этого, а дальше, я считал, сама пойдет, уже в машине.

Ну, так вот. Зэ-Пэ с хозяином ведут дружеский разговор, а Леон, чтобы никого не беспокоить, самостоятельно шарит по углам, ищет, где бы разжиться парой пачек сигарет «Олд Голд». Я на все это ноль внимания, чувствую, вот-вот нащупаю, вот-вот поймаю, и так хорошо получается, прямо за душу берет. А рыжий детина толкует, что собрался домой, его, мол, жена уже подозревает, что не иначе как он обхаживает новую подавальщицу. Но тут Леон открыл дверцу чулана, и оттуда вываливается швабра с тряпкой и бидон с самогоном, а в глубине стоит дамочка, блузку на груди скорей-скорей застегивает. Как она завизжит! Будто домового увидала. И начинается черт-те что. Леон пятится и бормочет, что, мол, он ничего такого, просто сигареты хотел купить, врет нагло. Верзила подбегает ко мне и говорит, чтобы мы забирали виски и выкатывались вон со своей музыкой. А сверху по лестнице сбегают еще двое белых, один прямо с картами в руке, другой вприпрыжку к телефону, не иначе как в полицию звонить: караул, грабят! Понимаешь, посмотреть снаружи — обычная придорожная закусочная, а внутри там такие дела! Ну, подобрал я аккорды, быстренько проиграл и говорю ребятам: сматываемся. Если сейчас не явится чья-нибудь жена или чей-то муж и не подымет хай, то ворвется шериф с облавой, похватает всех за азартные игры в ночное время. Так и так, а расхлебывать нам.

Эрл смеется. Под конец его рассказа стал сеяться мелкий дождик. Дворники ритмично пощелкивают; швы на бетонке — как форшлаги: бачу-чу, бачу-чу…

— Заранее не угадаешь, когда песня созреет. Возьмешься за нее прежде времени, а она еще сырая. Опоздаешь, переспела, как груша. — Эрл встряхивает головой. — А оставишь ее совсем, сам изведешься.

Поперек шоссе прямо им под колеса бросился заяц. Но уцелел и дал стрекача, потому что Эрл, не сбавляя скорости, вильнул и объехал его на полном ходу.

— Чуть было заячью смерть на душу не взяли.

Билли не отозвался. Он сидит и постукивает карандашом по блокноту. Впереди на востоке скоро проступит электрическое зарево над Колумбусом. После этого остается еще три часа до Кливленда и до завтрака в отеле «Маджестик» на Карнеги-авеню. Там их может ждать какой-нибудь певец или, возможно, певица, из желающих попробоваться в джаз Фергюсона. И как знать, кому-то вдруг да повезет, и второй Билли или вторая Красотка Сара отправится с джазом в поездку по стране до самого Нью-Йорка, и раз навсегда в корне переменится ее судьба. А если нет, тогда симпатичная девчонка, и не подозревающая о своей привлекательности, так и останется подавать жаркое с овощами или свинину на ребрышках в накуренной столовке на Седар-авеню, а у самой голова занята песнями или мыслями о больной матери и двух детишках, которых они на пару с мужем бьются, стараются прокормить. Сколько таких повидали Эрл и Билли, сколько раз слышали нотки надежды в голосе и видели бисеринки пота на губе, когда до того хочется вырваться из тоскливой беспросветной обыденщины! Дело известное. Каждому случалось после работы валиться с ног и засыпать прямо в пропахшей табачным дымом одежде, чтобы продрать глаза навстречу вялому утру и первым шумам уличного движения, хлопнувшей двери, детскому плачу, и — «о, черт, снова вставать, но я живу, и надо как-то перемогаться».