Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [49]

Первые несколько минут, пока редеют последние городские огни и проносятся мимо отстойники подержанных автомобилей и роликовые катки, эти пограничные заставы Дейтона, едут молча, но потом прорывается нервное возбуждение, волнующая смесь усталости и удальства, от которой всегда после выступления начинает щекотать в горле. Эрл за рулем и Билли на пассажирском месте едут и поют на голоса, подражая звучанию инструментов. Пропели «Сядь на гарлемский поезд», «Ночной танец» и свое прославленное совместное сочинение «Ласковая осень». Напевают пунктирно, вполголоса, под конец разражаясь смехом. Радио может быть включено, и слышен треск и шорох, или передают тихий ночной концерт церковной музыки, созвучия взбегают и скатываются, и кажется, что это молитва, которую относит ветер. Мелькают встречные машины, спешащие к ночи домой, в Дейтон. Вот Обогнали трейлер, стонущий под непосильным грузом, обошли два тяжелых «форда». И расслабились. В бормотанье мотора, в проблесках встречных огней прошла и кончилась первая глава ночи.

В свете фар, как внезапное дерево, вырос дорожный знак: «Спрингфилд». Билли закивал головой, словно в ответ на давний вопрос:

— Красивых женщин в одном Спрингфилде больше, чем в двух Сет-Луисах или пяти Новых Орлеанах. Это я тебе говорю.

— Проснись, Билли. Найди мне такой город, где женщины лучше, чем в Сет-Луисе, или в Новом Орлеане, или в Гарлеме — думаешь, я Гарлем забуду? — найди мне такой город, и ты заработал сотенную, а я живьем попал в рай. Серьезно тебе говорю.

Билли хмыкнул, тряхнул головой, сел прямо.

— А я вовсе даже и не сплю. Просто вспомнилось вдруг. Я последний раз проезжал тут в пятьдесят втором году, но помню дочку одного проповедника, будто вот сейчас передо мной стоит: кожа шоколадная, росточком маленькая, вот посюда мне. Такая была девчонка, ты и я, мы бы с тобою прямо на стенку полезли и козлами бы взблеяли.

Эрл выдул дымное кольцо и следит, как оно подымается под крышу, окружив нимбом зеркало заднего обзора.

— Ну ладно, хорошо, я тебе поверю. Но только если мы еще раз когда-нибудь заедем в эти места, я хочу сам удостовериться, вправду ли тут женщины так хороши, как ты говоришь.

— О-о! Красавицы! У них и мамки красавицы. И бабки…

Эрл тоненько смеется:

— Ты час от часу все дуреешь, Билли Кокс.

Он давит на акселератор, и их с ходу отбрасывает на спинку сиденья.

Разогнавшись до шестидесяти миль, Эрл перестает жать на педаль и следующие десять миль после Спрингфилда едет ровно, с удовольствием вслушиваясь в голос колес, ритмично перебирающих швы дорожного покрытия: па-пум, па-пум, па-пум. Но плоская дорожная скука начинает их доставать. За темной далью по обе стороны дороги не ощущается холмистой линии горизонта, сулящей разнообразие и смену перспективы. Что там слева — поля? А справа — леса? Эрл и Билли едут и молчат. Может быть, целую минуту. Музыка по радио еще раз взыграла сквозь треск и окончательно смолкла.

— Как тебе новенький сегодня показался? — спросил Билли.

— Кто? Стиляга? Неплохо. Очень даже неплохо, я тебе скажу, — Эрл прищелкивает пальцами, — свингует теперь больше. В сущности, он ведет всю группу труб, и Большого Джо в том числе. Тебе за него причитается, это ведь ты его привел. Помню, ты мне все твердил, что парень умопомрачительно играет блюз, берет мелодию, например «Грезы» Стрейхорна, ты говорил, и проникает в самую сердцевину и эдак свободно располагается внутри, будто кот в кровати.

Билли кивнул, глядя в окошко.

— Я с первого же раза, как услышал, понял, на что он способен. Его проблема была, что он слишком долго выступал в том джазике из Канзас-Сити, а там они играют аккуратненько, от сих до сих. Бывает, не разберешь, что за музыка: быстрая или медленная, тяжелая или легкая, ничего себе мотивчик или обалдеть можно. У иных не угадаешь. Но у меня было такое чувство, знаешь, такое чувство, что, если его освободить, чтобы разгулялся, хлебнул свободы, ему тогда что угодно будет по плечу и он сможет играть всяко, как музыка велит.

Эрл вышвырнул окурок в окно. Он вспомнил, как в первый раз увидел этого парнишку Харолда, трубача. Его музыканты разошлись на перерыв, а этот подходит медленно так, робко, глаза в пол, видно, что волнуется. И пиджак на нем узок, обжимает в плечах. Ну, просто деревенский малый, только что землю пахал. Эрл тогда подумал, если взять его к себе, надо будет его учить, как одеваться, как галстук подбирать в тон костюму и чтобы ботинки всегда блестели. Потому что кто играет в джазе Фергюсона, должен держать класс. Класс — это не только качество звука. Класс — это и как ты идешь, и как сидишь, пока другой играет соло, и как кланяешься публике. Харолда Эрл сразу прозвал Стиляга.

— Он сказал, что для него знакомство с тобой было как встреча с Господом Богом, — сообщил Эрлу за завтраком Билли, сидя над тарелкой овощного рагу с мясом и кружкой остывшего кофе.

Теперь, вспоминая про это, Эрл улыбается. Он, конечно, не Господь Бог. Но он знает, что среди руководителей джазовых ансамблей, колесящих по стране, он — один из лучших. И что тихоня Билли Кокс, пятью годами его моложе, — лучший среди джазистов композитор-аранжировщик, без оговорок. На пару они запросто творят чудеса. Мало кто еще умеет, как они, ткать материю из звуков, мало у кого еще двенадцать разных голосов, двенадцать необузданных темпераментов, могут вскрикивать и стонать, как один человек. Да при том еще фирменное качество звука — безупречное согласие медных и деревянных. Может быть, у Бейси группа саксофонов посильнее; как грянут — настоящий мелодический ураган. Или, например, у Эллингтона медные отличаются четкой артикуляцией и неподражаемым блеском. Но такой слитности звучания нет ни у кого, кроме них. Джаз Фергюсона всегда можно узнать по первым же нотам. Бывает, кто-то из музыкантов уходит, поступает в другие ансамбли, ездит по другим маршрутам, но свой звук, этот уникальный сплав, — остается.