Приёмыши революции - [64]

— Мы в детстве, например, так и делали. Только у нас пушка была стреляющая. Понятно, что совсем не так, как настоящая пушка, а по принципу рогатки, с резинкой. Отец придумал. Очень досадно было, что была она одна, поэтому мы с братьями использовали её по очереди. Ставили против вражеского полка и стреляли косточками, кто сколько выбьет…

— Лилия Богумиловна! — ахнул Алексей, — вы играли в солдатиков?

— Немного. Каковы там были те солдатики, это были скрученные из картона цилиндры, на которых были намалёваны мундиры и глаза… Не очень похоже, хоть на солдата, хоть вообще на человека. В наших играх очень важную роль играло воображение. Да и вообще мы предпочитали более подвижные игры, это было скорее ещё одно состязание в меткости. Лучше меня ножи кидал только старший брат…

— Вы ножи кидали?

— И великолепно! — Лилия Богумиловна взяла со стола, сдвинутого в сторону, чтобы дать мальчикам с игрушками место на полу, нож, которым резались яблоки, и, не сильно размахнувшись, метнула его в стоящую на шкафу фигурку из папье-маше, изображающую весьма стилизованного медведя. Нож воткнулся точно в середину груди. Аполлон Аристархович заметно побледнел.

— Лилия Богумиловна, прошу вас, больше так не делайте! Я бы на слово поверил, что вы опасная женщина!

— Стыдно, Аполлон Аристархович! Мы этими ножами крошили яблоки, стоявшие у кого-нибудь на головах — никто не пострадал!

Алексей с величайшим почтением поставил икону в угол своего письменного стола, и минуту или две просто в благоговении смотрел на неё. В квартире доктора иконы если и были, то были в его комнате и кабинете, из гостиной же доктор перенёс даже картину, изображающую Тайную вечерю, чтобы ничем не смущать тех, кто другой веры. Кажется, сам доктор всё же был верующим, и иногда казалось, что глубоко верующим, однако редко давал к тому намёки, и религиозные темы в общих беседах поднимались вообще редко. Да, это было в копилку удивительных, невообразимых явлений нового, вставшего с ног на голову мира — что первую икону, которую он видел перед собой спустя почти месяц после отъезда из Екатеринбурга, ему подарила еврейка! Та душевная простота, с которой она сделала то, что не могло б быть обыкновенным для человека её веры, вызывала непреходящее удивление, и Алексей долго размышлял над смыслом её поступка — ведь она могла, в самом деле, подарить и что-нибудь иное. Возможно, она попросту не придавала христианским святыням такого уж большого смысла, оценивая их так же, как люди оценивают картины и сувениры, а возможно, главным для неё было то, что такой дар будет иметь ценность для него, и при этом не важно, насколько это было чуждо её духу. Впрочем, непременно ли чуждо? Алексей находился в сильном затруднении, потому что никак не мог бы воспринимать своих новых товарищей как совершенно чуждых и противных христианству, ведь они были добры, а доброта была для него до сих пор неразрывно связана с христианством, и в большей мере с христианством православным. Он долго не мог осознать даже того, что вот они и есть те самые, кого называют этим самым обидным словом «жиды», прежде за этим словом он никогда не мог видеть человеческих лиц, это была какая-то тёмная, невнятная зловредная сила, стихийно враждебная всему правильному, подлинному, христианскому, возможно, враждебная даже не по своей злой воле, а ввиду особого влияния на неё врага рода человеческого. Он прекрасно помнил истоки, начало этого влияния, это было прекрасно описано в Евангелии. Однако он решительно не видел никакого подобного влияния в Леви, Ицхаке и Миреле, и если б мог видеть такое влияние в Якове Михайловиче (хотя это было б не вполне верно, ведь он сам говорил, что был крещён, хоть и не в православную веру), то следовало в той же мере признать это влияние и в его подручных, людях совершенно русских, и в господине Никольском, национальности которого он не знал, однако она совершенно точно не была еврейской. И он не видел ничего кощунственного в том, чтобы называть Миреле про себя ангелом, потому что именно им она, всегда являвшая чистейший образец доброты, предупредительности и самообладания, в его глазах и была. Ему очень нравилась ровность её характера, уравновешивавшая чувствительность и эмоциональность Леви и некоторую резкость Ицхака, которая, впрочем, так же не травмировала его, так как за ней он хорошо видел борьбу горячности его собственной натуры с необходимостью всегда владеть собой, будучи поддержкой больному брату, за которого, хоть и был значительно младше, он чувствовал ответственность. Вспомнилось, как как-то раз, было ему лет восемь, размышляя об очередном уроке Закона Божьего, он спросил Марию, больше рассуждая вслух, почему же столько людей на земле исповедуют какую-либо другую веру.

— Вероятно, потому, что они воспитаны так, — отвечала Мария, — и следуют законам своих предков и государства, в котором живут.

— Почему же они живут по таким несчастным и несправедливым законам?

— Ну, нельзя сказать, чтоб они были непременно несправедливы и несчастны. Каждый народ Господь ведёт своим путём, это забота их государей, а не наша.