Приёмыши революции - [3]

— Спёр где-то, — с довольной улыбкой вставила шпильку Ольга.

— А мне от этого рисования ничуть не грустнее, а наоборот, веселее и легче, страшное — оно и не страшное совсем, и словно всё страшное только на бумаге существовать может…

— Так я его самого и не ругаю! — продолжала дурачиться Ольга, — сам он, может, и не упырь… Хотя как знать, я б не удивилась… Нарисуй, Машка, только нос ему ещё крючковатее сделай, и самого костлявей, жаль только, говор никак не нарисуешь. Чем не змеиное шипение?

— А по-моему так — шелест листвы скорее, — возразила Анастасия.

— Ну пусть даже так, всё равно ж зловеще.

Чем это он успел её так уесть, думала Анастасия. Хотя, наверное, дело просто в том, что все книжки, какие ей было интересно, Ольга уже прочитала, и сейчас читает неинтересные, а когда она скучает — она очень раздражительна, и под раздачу ей попадают правые и виноватые, просто мимо некстати прошедшие. Провести бы эксперимент, подговорить этого самого Никольского принести Ольге какую-нибудь интересную ей книжку, и послушать, как тогда она будет говорить… Увы только, сложно было б такое исполнить…

13 июля. Нерассказанное

Чем без сомнений могла гордиться Анастасия — и пользовалась в своей жизни не раз и не два — это умением совершенно неслышно приближаться на цыпочках. Обладая таким талантом, грех удержаться от искушения, даже если и есть опасение, что тень её — неяркая, конечно, ввиду рассеянного освещения — упадёт через сгорбленную над столом худую спину на белый лист, который покрывается сейчас мелкой вязью не опознаваемых по взгляду издали значков. Может быть, одного беглого взгляда, прежде чем нужно будет так же тихо ретироваться — и ничтожно мало для раскрытия таинственной личности этого страннейшего Никольского, но ведь это больше, чем ничего! Постыднее, чем подглядывать в чужие письма, особенно в процессе их написания, ничего и придумать нельзя, однако Анастасия, по детской ещё шаловливости натуры, находила себе оправдание — в том, что может быть, ничего больно секретного Тополь, как звали они его между собой, и не пишет, может, составляет лишь обыденное какое-нибудь распоряжение для обслуги или караула, или же что может быть, прочтённое там прольёт хоть малейший свет на личность господина Никольского и благодаря этому они начнут больше понимать его и относиться к нему лучше, а разве это может быть плохо?

Никольский обернулся так резко, что она сперва отпрянула и вскрикнула, и лишь потом отскочила. Во всех случаях, когда она делала что-нибудь неодобряемое и была на том поймана, боялась она именно подобного — холодного, тихого гнева. И сейчас зелёные, со своей обычной гипнотической неподвижностью — верно, это называют змеиными — глаза Никольского полыхали гневом, он смотрел прямо на неё, неотрывно, даже не двигая зрачками — и молчал. Совершенно точно, Анастасии не хотелось бы знать, каковы могут быть проявления его ярости — любой человек, когда кричит, это неприятно, а может ведь и ударить — но это молчание и этот холодный зелёный огонь были нестерпимы совершенно. Разумеется, он ждал извинений. Только как тут извиняться? Не ещё более ли постыдно тут ещё и бормотать какие-то извинения, будто такой поступок в самом деле заслуживает прощения?

— Я ничего не успела увидеть, — пролепетало через её горло что-то другое вместо неё.

— Очшень хорошо, Анасштасия Николаевна, если это дейсштвительно так[3], - она услышала его голос, ровный и жёсткий, как хорошо отполированный металл, и ей в какой-то мере стало легче — не от слов и не от интонаций, а от самого факта, что он наконец отворил уста.

— Вы отнюдь не должны думать, будто я извинения своей наглости жду, — взяла она наконец сколько-то себя в руки, хотя колени очень и очень сильно дрожали, — если буду просить вас не гневаться… Мне действительно хотелось бы, чтоб вы не гневались — точнее, гневались на меня одну, а не на семью мою… Поэтому совсем не для извинений я скажу, что сделала это ни для чего зловредного, и мотивы мои ничтожны и вам не интересны.

— Отчего же, отшень интересны, Анасштасия Николаевна, — и снова интонации его не изменились ничуть.

Девушка замялась, отчаянно теребя пальцы.

— Не думаю, чтоб это было так. Вы не обязаны меня понимать — как надзиратель заключённого и как взрослый непутёвого ребёнка. Ведь это звучало бы как глупая жалоба — как тягостно от скуки бывает порой, что как ни стараешься держать себя в благоразумии, а в иной момент всё же сорвёшься и совершишь что-то совершенно глупое и негодное даже, просто от тоски бездействия и малых впечатлений здесь… Хоть и понимаешь, что делаешь ненужное и скверное даже, но не сделать не можешь, потому что изнывающее сердце толкает на это.

— Ошибаетесь, Анасштасия Николаевна, я очень хорошо понимаю это как раз.

Этого она не ожидала. Она ожидала в равной мере, что он просто велит ей убираться, а сам пойдёт и доложит о её поступке коменданту, после чего и последуют какие-нибудь неприятности, или же что какие-нибудь неприятности он устроит сам — если правы мать и Татьяна, полагающие, что полномочия его больше, чем кажутся. Но только не этого, не того, что он начнёт разговаривать с нею. Это было совершенно как-то невероятно и даже неправильно — словно за хулиганство не нашлёпали, не отругали даже, а дали пряник.