Приёмыши революции - [2]

— Не знаю. Мне он не понравился. Хотя откровенно сказать, кто же из них всех может нравиться? Правда, что есть в нём что-то зловещее… Может быть, вернее всего, он кем-то прислан как наблюдатель, надёжно ли нас охраняют.

— Охраны что-то… побольше, чем нас…

— Бог мой, Аликс, не находишь ли ты, что это естественно? — добродушно усмехнулся Николай, и несколько стушевался под красноречивыми взглядами жены и дочери, — ну, сколько хочешь можешь говорить, что мы не преступники, мне-то зачем говоришь? Для нас да, а для них так, видать, преступники…

Татьяна была, пожалуй, согласна с матерью, раздражавшейся на эту, с её точки зрения, легкомысленность, с которой отец забавлялся этой мыслью. Впрочем, и отца можно понять — хоть странное их и абсурдное, в общем-то, существование длилось уже больше года, можно ли к нему привыкнуть? Ну, привыкнуть — положим, ко многому человек привыкает… Но понять, найти обоснованным? Нет.

— Мне кажется, человек он умный и опасный. Из тех, что знают больше, чем говорят, чем говорят даже своим соратникам…

То же 12 июля, утро

— А о Никольском ты что скажешь?

— О каком таком Никольском?

— Ну этот… Заместитель он нашего коменданта или личный оруженосец, уж не знаю, — хихикнула Мария.

— А, жердь в шинели?

Про жердь в шинели — это было, положим, неправда, потому что никогда в шинели Никольский перед ними не появлялся, жарко для шинели в середине-то лета. Впрочем, наверное, и в этом тёмном плаще не слишком-то прохладно, однако, никто, кажется, никогда не видел его без этого плаща, словно рос он прямо из его худых плеч и являлся таким же продолжением его тела, как каштановые, тронутые сединой волосы и жидковатая бородка клинышком. Впрочем, может быть, ещё увидят — он здесь всего-то, получается, три дня, но Мария вот почему-то уверена — надолго.

Девушки сидели на кровати Ольги, придвинутой к окну — Ольга всё жаловалась на нехватку воздуха, вот и подвинули кровать сюда, ровно хотя бы до того времени, как Ольга начнёт жаловаться на сквозняк — и судачили. Татьяна, сидевшая отдельно, порой бросала на них взгляды, полные неудовольствия — шитьём сейчас занималась, по-честному, одна она, у остальных же их работы праздно лежали на коленях, лишь время от времени они лениво, для галочки, делали в них пару стежков. Впрочем, Татьяна и сама не могла не сознаться, что беседа увлекает её. Мало хорошего в праздных пересудах, но к жизни они ближе, чем мёртвая материя, даже пусть и добротной ивановской мануфактуры.

— Страшилище, — фыркнула Ольга, — костлявый, страшный. И взгляд у него нехороший. Злодейский. В нём всё злодейское! Борода эта…

— Борода — у митрополита, — наставительно сказала Мария, — а у него так, бородёнка.

— Я о том и говорю. Козлячья…

— Он тебе что, что-то резкое сказал? — подала голос проницательная Анастасия.

Ольга раздражённо дёрнула плечами, ясно давая понять, что, если и сказал — пересказывать здесь это она не намерена.

— Ну уж да, он язвительный, — согласилась с каким-то даже удовольствием в голосе Анастасия, — и не пустобрёх, редко от него что услышишь.

— Зато как услышишь… — закатила глаза Мария, — этот акцент невозможный… Тебе хорошо, Ольга, твоё имя и не исказишь толком. А каково Насте? «Анасштасия», — Мария безуспешно попыталась подражать выговору Никольского, сёстры рассмеялись.

— О, и о чём же он говорил с нашей маленькой Анасштасией? Публика жаждет подробностей!

— Откровенность на откровенность, — Настя показала сестре язык.

— Увы, но о чём он может говорить, кроме как… «Не поведаете ли, что за удивительный мир открывается вам через щель в заборе, великая княжна? Прежде чем я устрою разнос караулу, а заодно и вашей матушке, попускающей беззастенчивое нарушение режима?»

— Пашку[2] опять выглядывала? — напрямую спросила Настя, — дело глупое, сама понимаешь, не станет он так рисковать.

— Знаю, — вздохнула Мария, — ещё и от Ваньки так ничего и не слыхать… Кой чёрт засекли его с этим пирогом… Раз бы в жизни повезло человеку?

— Вам и так долго везло, — хмыкнула Ольга, — нашёл бы Юровский эти ваши записочки в ватерклозете — долго б животик надрывал… А уж если б нашла маман, так пожалуй, ещё бы хуже было.

— Вот только сдай! — гневно насупилась сестра.

— А чего я? У нас Танечка по этой части!

— Ольга! — Татьяна в гневе вскочила.

— Ой, невинную оговариваю!

— Сестрицы, не ссорьтесь!

Ольга с невозмутимым будто бы видом демонстративно вернулась к шитью, будто меньше всего это сейчас её касалось. Однако долго молчать она, конечно, не собиралась.

— Между прочим, вот тебе, Машка, любопытнейший образец для твоих упражнений. Ты ж как раз сейчас рисуешь всё больше такое мрачное и кошмарное, хорошо, маменька из этого только «Старую часовню» видела. Так вот хороший тебе образец, для рисунка какого-нибудь упыря!

— Ну, это уж слишком! — возмутилась Анастасия, — вижу, что очень он тебе невзлюбился, только упырём-то ругать человека за что?

— Не очень-то и мрачное я рисую, — возмутилась уже по своему поводу Мария, — где ж «Часовня»-то мрачная? Тёмная, это верно — а какая ж она должна быть, если она старая? Да и ночь там у меня, там и месяц над нею… Тоже радовалась безумно, конечно, когда Пашка мне акварель новую притащил, а то боялась же, увидит маменька, как много коричневого и чёрного ушло — недовольна будет…