Придворное общество - [74]

Этим двум абсолютистским системам господства предшествовала борьба между королями и феодальной знатью. В этой борьбе знать как во Франции, так и в Германии утратила свою относительную политическую самостоятельность, но то, что были способны и что хотели сделать с нею в XVIII веке короли Пруссии, не было похоже на то, что могли и хотели совершить с помощью новоприобретенной и требующей новых гарантий власти французские короли в XVII столетии. Здесь обнаруживается явление, наблюдаемое в истории довольно часто: страна, развившаяся в каком-либо отношении позднее, принимает и образует при решении институциональных проблем более зрелые формы, чем другая страна, которая до сих пор ее опережала. Многое из того, что мог создать в своей стране Фридрих II, — например, характер введенных им чиновничества и администрации — получило свой аналог во Франции только благодаря Революции и позднее Наполеону; они, в свою очередь, также сумели решить во Франции проблемы, с которыми Пруссия, а за ней и Германия справились лишь значительно позже. Для судьбы, для «физиономии» наций имеет чрезвычайно большое значение, когда — а это всегда означает в то же время и как в них ставятся и решаются те социальные проблемы, которых не минует ни одна крупная западноевропейская страна. Короли отнюдь не стояли в стороне от этой исторической судьбы. Она диктовала им проблемы и задачи, она направляла их природные дарования в том или ином направлении. В чем-то эти поставленные судьбою задачи их душили, а в чем-то — давали им возможность развернуться в полную силу. И короли, как каждый индивид вообще, были подвержены действию тех принуждающих факторов, исток которых заключается в феномене взаимной зависимости людей. Даже их неограниченная власть была выражением и следствием этих факторов.

2.

Конечно, очень многое побуждает нас к тому, чтобы считать королей людьми, стоящими вне общественной судьбы и вне переплетений общественных отношений, потому что они, как кажется, не принадлежат непосредственно ни к одному общественному слою своих народов Во всяком случае, мы бываем склонны объяснять мотивы и направления их действий и поведения только их личными качествами — например, врожденными задатками. Бесспорно, в прежние времена их место в социальном поле, имеющиеся у них возможности для реализации своих личных качеств — короче, тип их включенности в общественное целое часто был весьма неординарным. Но по-своему и они были включены в сеть человеческих взаимосвязей. Каждый король, или ряд королей, являлся частью определенной общественной традиции. Независимо от того, были ли эти короли великими или незначительными, образ их поведения, тип их мотиваций и целеполаганий был в каждом случае сформирован их специфической социальной биографией, их отношениями к тем или иным социальным слоям и поколениям. Некоторые из них — например, Наполеон I или Фридрих II Прусский — стали инициаторами социальных преобразований или трансформации государства, поэтому их мотивации и тип их поведения как властителей в эпоху слома традиции были неоднозначны. Между тем другие правители могут быть однозначно отнесены к тому или иному типу, как, скажем, французские короли эпохи старого порядка: они по типу своего поведения, по своим мотивациям, своему этосу были и остались придворными аристократами, представителями того социального слоя, который нам потому только приходится негативно и бесцветно обозначать как слой без трудового дохода, как нетрудящийся слой, что буржуазный язык нашего времени придал соответствующим положительным качествам оттенок предосудительности.

Французский король ощущал себя дворянином — «первым дворянином» (le premier gentilhomme)[139], как он говорил. Он был воспитан в дворянских нравах и умонастроении, его поведение и мышление были сформированы этой нравственной культурой. Это явление не будет вполне понятно нам, если мы не проследим происхождение и развитие королевской власти во Франции от ее зарождения через все средневековье. В данном контексте мы этого сделать не можем. Здесь важно только усвоить, что в этой стране — именно потому, что в ней, в противоположность многим немецким государствам, через все средневековье вплоть до Нового времени без значительных перерывов тянулась прочная и богато развитая традиция дворянской этики, — король, будучи звеном этой традиции и нуждаясь для ее исполнения в общении, в обществе людей, воспитанных в тех же нравах, что и он сам, был скован этой традицией прочнее, нежели короли в тех странах, где между средневековьем и Новым временем пролегает более глубокий рубеж или в которых дворянская этика получила не столь богатое и своеобычное развитие.

3.

Не менее важно, однако, второе обстоятельство, которое связано с этим первым и которое легко упустить из внимания. Французские короли в продолжение целых столетий, вплоть до Генриха IV и даже до Людовика XIV, вели с попеременным успехом постоянную борьбу — хотя и не со всем дворянством, ибо отдельные части знати всегда сражались на их стороне, но, по крайней мере, с высшей знатью и ее приспешниками. И весь образ дворянской этики с необходимостью изменялся, по мере того как победа в этой борьбе клонилась на сторону королей и как эта этика — в противовес прежнему многообразию — все более определялась