Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [37]

<…> таковые стихи, касающиеся до исправления словесных наук, не взирая на такие сатиричества, у всех политических народов позволяются, и в российском народе сатиры князя Антиоха Дмитриевича Кантемира с общею апробациею приняты, хотя в них все страсти всякого чина людей самым острым сатирическим жалом проницаются <…> (Ломоносов, IX, 621).

Неожиданно развернутая похвала Кантемиру в отзыве на «Две эпистолы» не только оправдывала «сатиричества» Сумарокова, но и вписывала его сочинение в определенную жанровую традицию. По всей видимости, Ломоносов отзывался на характеристику Кантемира в первоначальной редакции «Двух эпистол»:

Преславного Депро прекрасная сатира

Подвигла в Севере разумна Кантемира

Последовать ему и страсти охуждать;

Он знал, как о страстях разумно рассуждать,

Пермесских голос нимф был ввек его утеха,

Стремился на Парнас, но не было успеха.

Хоть упражнялся в том, доколе был он жив,

Однако был Пегас всегда под ним ленив.

(Сумароков 1957, 116)

Эти строки (вместе со следовавшей за ними аналогичной характеристикой Феофана Прокоповича) были исключены после того, как Ломоносов в первом отзыве на «Две эпистолы» посоветовал автору поискать, «что б в рассуждении некоторых персон отменить несколько надобно было» (Ломоносов, Х, 461). Цитированный выше второй отзыв ясно показывает, что Ломоносов защищал от критики признанный авторитет Кантемира и ставил на вид младшему поэту литературные заслуги старшего[4]. При этом и сумароковская оценка Кантемира содержала важные нюансы: отказывая ему в мастерстве стихотворца, Сумароков тем не менее признавал достоинства его сатирического инструментария, восходящего к «преславному Депро», а ниже заявлял о собственной преемственности по отношению к Буало-сатирику («Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы» – Сумароков 1957, 121). Иными словами, не желая признавать Кантемира своим образцом, Сумароков тем не менее обозначал свою приверженность проложенному им жанрово-тематическому пути.

По мнению Клейна, первые читатели «Двух эпистол» истолковывали их «не в том жанровом ключе, который был первоначально задан» автором, поскольку, вопреки замыслу Сумарокова, рассматривали их «не в качестве дидактического стихотворения, а в качестве сатиры» (Клейн 2005а, 315). Между тем в сложной неоклассической жанровой таксономии сатирический и дидактический модус скорее сближались, чем разграничивались. Андре Дасье, авторитетный комментатор Горация, отмечал в предисловии к его посланиям, что родоначальник римской сатиры Луцилий, как и его последователи, «ne faisoit pas toujours la guerre au vice dans ses Satires, il y louoit aussi très-souvent la vertu» ([не всегда нападал на порок в своих сатирах, но столь же часто хвалил добродетель] – Horace 1727b, без паг.). Эта формула точно описывает двойной тематический состав сатирического жанрового канона, совмещавшего осмеяние с дисциплинарным наставлением. Одним из изводов этого жанра, как можно видеть на авторитетных примерах Горация и Буало, был избранный Сумароковым род стихотворного послания, традиционно акцентировавший дидактическую составляющую сатиры. Дасье доказывал, что послания Горация были естественным продолжением его сатир: в сатирах поэт скорее «travaille à déraciner les vices» [тщится искоренять пороки], а в посланиях «il s’attache à y donner des préceptes pour la vertu» [стремится дать наставления к добродетели] – Ibid.). Основоположник русской сатирической традиции Кантемир избрал для перевода именно «письма» Горация на том основании, что «оне больше всех его других сочинений обильны нравоучением» (Кантемир 1867–1868, I, 385).

Дидактические послания и сатиры составляли единый жанрово-идеологический фон стихотворных поэтик Горация, Буало и следовавшего им Сумарокова. Переводом «Науки поэзии» Горация открывалась самая авторитетная к тому времени немецкая поэтика – многократно переиздававшийся «Опыт критической поэтики» («Versuch einer critischen Dichtkunst», 1730) И. К. Готшеда. Лейпцигский профессор Готшед, диктовавший немецкой словесности рационалистические законы, был ведущей фигурой местного Немецкого общества, куда в 1756 г. был принят и Сумароков (см.: Гуковский 1958). Литературная программа Готшеда, еще одного «интеллигента из бюргерства», стирала грань между ученой культурой университета и придворными вкусами (см.: Heldt 1997). В «Критической поэтике» Готшед констатировал, что ведению сатирика подлежит «nicht nur das moralische Böse; sondern auch alle Ungereimtheiten in den Wissenschaften, freyen Künsten, Schriften» ([не только нравственное зло, но и все нелепости в науках, свободных искусствах, сочинениях] – Gottsched 1973, I, 172). Сумароков парафразировал этот тезис в поздней сатире «О худых рифмотворцах»:

Одно ли дурно то на свете, что грешно?

И то нехорошо, что глупостью смешно.

(Сумароков 1957, 199)

Следуя своему представлению о единстве поэтической науки и сатирического нравоучения, Готшед в особой главе о сатире полностью приводил поэтологические сатиры немецких сочинителей: «Стихотворца» («Der Poet») И. Рахеля (здесь речь шла, среди прочего, о правильном употреблении немецкого языка), «О стихотворстве» («Von der Poesie») Ф. Каница и «На несмысленных стихотворцев» («Auf unverständige Poeten») Б. Нейкирха. Фрагментами этих сатир Готшед подкреплял положения установочных глав своего трактата «О свойстве стихотворца» («Von dem Charactere eines Poeten») и «О хорошем вкусе стихотворца» («Vom guten Geschmacke eines Poeten»).