Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [152]

Шрифт
Интервал

(1957). These interrelated lines of inquiry inaugurated by Soviet-era scholars and their Western contemporaries inform the subsequent chapters of my book.

Part 1, “The Principles of Courtly Taste”, opens with Chapter 1, “‘Useful and Agreeable’: Poetry, Statehood, and the Court in the Mid-Eighteenth Century”, which aims to explore theoretical visions of literature developed in the surprisingly numerous normative texts of the 1730s, ‘40s and ‘50s. While the most recent discussions of these texts have focused on the biographical circumstances of the authors and the conflicts between them, what has remained under-appreciated is a consistent effort by virtually all secular writers of these decades to establish the role of literature as a crucial institution of the monarchic state and its court society. Working with the support of sponsors at court (and, occasionally, of Empress Elizabeth herself), these writers sought to derive the value of literature from the visions of royal rule and social discipline that dominated official discourses and policies. Originally rooted in the few post-Petrine educational institutions such as the Academy of Sciences with its press, university, and gymnasium, and the Noble Cadet Corps, literature – both in a broad sense, encompassing moral philosophy and history, and in the narrow sense of poetry and fiction – was styled as a medium for educating the broader public, the nation of subjects. This effort was inaugurated in the 1730s by Antiokh Kantemir, an influential poet strategically situated at the crossroads of court aristocracy and the spheres of humanistic learning mostly populated by commoners. His original verse satires, along with translations of the epistles of Horace, provided an authoritative – if not easily imitable – normative model of literature imbued with lessons of practical morality and aligned with visions of empire and of the imperial court associated with Horace’s Augustan Rome. A similar understanding of literature was expounded by Vasilii Trediakovskii in his 1752 collection, which included his translations of Horace’s Ars poetica and its eponymous French adaptation by Boileau, L’Art poétique, several other original and translated works of moral philosophy and literary theory, and a series of shorter verse adaptations from the Bible and from several classical and more recent authors. Published alongside Horace’s and Boileau’s classics, Trediakovskii’s original essays linked their prescriptions to concepts of courtly existence such as leisure, to the royal patronage of the arts which was only emerging in Russia at the time, and to official interpretations of education as civic duty and a foundation for successful service. The general concept of literature and the specific forms of writing represented in Trediakovskii’s volume were connected to evolving post-Petrine notions of imperial statehood and discipline associated with the court society and state service, and to particular modes of subjectivity which were to be shaped by practices of writing and reading. In its final pages, the chapter turns to a major poet and statesman of the next generation, Gavriil Derzhavin, who admitted to having learned the art of poetry from Trediakovskii’s book, and shows the ways in which this theoretical model of courtly literature functioned, and was enforced, in historical practice.

Chapter 2, “An Apology for Poetry: Aleksandr Sumarokov’s Two Epistles”, explores the Russian and European contexts of Sumarokov’s Two Epistles: The First on Russian Language, and the Second on Poetry (1748). Well known to scholars as an explicit imitation of Boileau’s L’Art poétique and “the manifesto of Russian classicism”, this work has attracted surprisingly little attention outside of cursory surveys. How could such a lengthy theoretical manifesto emerge in an era when public interest in poetry was minimal? If Sumarokov, an officer of the royal guards and a career-minded courtier, did not have a developed literary field to rely on, what was the social and ideological background that made his literary enterprise worthwhile? I approach these questions by first investigating the (admittedly rudimentary) place of poetry in the emerging educational canon of the Russian nobility (more specifically, of the Noble Cadet Corps where Sumarokov himself was schooled), and in the forming culture of high-society leisure, where Sumarokov first met success as an author of love songs. In this light, his First Epistle on Russian Language can be seen as mirroring official views on the necessity of proficiency in writing, clear style, and translation skills for service nobility. In turn, the much longer Second Epistle on Poetry extends the ideology of noble education and leisure into the realm of poetry. Quite possibly the first text to introduce into Russian the notion of taste as an aesthetic concept, the Second Epistle employs tropes derived from classical Western literary theory (Quintilian, Boileau, J. Ch. Gottsched) and literature of courtly conduct (Gracian) alongside normative discourses of state service, in order to fashion literature as a medium of both enlightened leisure and state ethics. This interpretation is supported by a reading of the early imitations of Sumarokov’s


Еще от автора Кирилл Александрович Осповат
Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Научная дискуссия о русском реализме, скомпрометированная советским литературоведением, прервалась в постсоветскую эпоху. В результате модернизация научного языка и адаптация новых академических трендов не затронули историю русской литературы XIX века. Авторы сборника, составленного по следам трех международных конференций, пытаются ответить на вопросы: как можно изучать реализм сегодня? Чем русские жанровые модели отличались от западноевропейских? Как наука и политэкономия влияли на прозу русских классиков? Почему, при всей радикальности взглядов на «женский вопрос», роль женщин-писательниц в развитии русского реализма оставалась весьма ограниченной? Возобновляя дискуссию о русском реализме как важнейшей «моделирующей системе» определенного этапа модерности, авторы рассматривают его сквозь призму социального воображаемого, экономики, эпистемологии XIX века и теории мимесиса, тем самым предлагая читателю широкий диапазон современных научных подходов к проблеме.


Рекомендуем почитать
Тоётоми Хидэёси

Автор монографии — член-корреспондент АН СССР, заслуженный деятель науки РСФСР. В книге рассказывается о главных событиях и фактах японской истории второй половины XVI века, имевших значение переломных для этой страны. Автор прослеживает основные этапы жизни и деятельности правителя и выдающегося полководца средневековой Японии Тоётоми Хидэёси, анализирует сложный и противоречивый характер этой незаурядной личности, его взаимоотношения с окружающими, причины его побед и поражений. Книга повествует о феодальных войнах и народных движениях, рисует политические портреты крупнейших исторических личностей той эпохи, описывает нравы и обычаи японцев того времени.


История международных отношений и внешней политики СССР (1870-1957 гг.)

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Гуситское революционное движение

В настоящей книге чешский историк Йосеф Мацек обращается к одной из наиболее героических страниц истории чешского народа — к периоду гуситского революционного движения., В течение пятнадцати лет чешский народ — крестьяне, городская беднота, массы ремесленников, к которым примкнула часть рыцарства, громил армии крестоносцев, собравшихся с различных концов Европы, чтобы подавить вспыхнувшее в Чехии революционное движение. Мужественная борьба чешского народа в XV веке всколыхнула всю Европу, вызвала отклики в различных концах ее, потребовала предельного напряжения сил европейской реакции, которой так и не удалось покорить чехов силой оружия. Этим периодом своей истории чешский народ гордится по праву.


Рассказы о старых книгах

Имя автора «Рассказы о старых книгах» давно знакомо книговедам и книголюбам страны. У многих библиофилов хранятся в альбомах и папках многочисленные вырезки статей из журналов и газет, в которых А. И. Анушкин рассказывал о редких изданиях, о неожиданных находках в течение своего многолетнего путешествия по просторам страны Библиофилии. А у немногих счастливцев стоит на книжной полке рядом с работами Шилова, Мартынова, Беркова, Смирнова-Сокольского, Уткова, Осетрова, Ласунского и небольшая книжечка Анушкина, выпущенная впервые шесть лет тому назад симферопольским издательством «Таврия».


Красноармейск. Люди. Годы. События.

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Страдающий бог в религиях древнего мира

В интересной книге М. Брикнера собраны краткие сведения об умирающем и воскресающем спасителе в восточных религиях (Вавилон, Финикия, М. Азия, Греция, Египет, Персия). Брикнер выясняет отношение восточных религий к христианству, проводит аналогии между древними религиями и христианством. Из данных взятых им из истории религий, Брикнер делает соответствующие выводы, что понятие умирающего и воскресающего мессии существовало в восточных религиях задолго до возникновения христианства.


Моцарт. К социологии одного гения

В своем последнем бестселлере Норберт Элиас на глазах завороженных читателей превращает фундаментальную науку в высокое искусство. Классик немецкой социологии изображает Моцарта не только музыкальным гением, но и человеком, вовлеченным в социальное взаимодействие в эпоху драматических перемен, причем человеком отнюдь не самым успешным. Элиас приземляет расхожие представления о творческом таланте Моцарта и показывает его с неожиданной стороны — как композитора, стремившегося контролировать свои страсти и занять достойное место в профессиональной иерархии.


«Особый путь»: от идеологии к методу

Представление об «особом пути» может быть отнесено к одному из «вечных» и одновременно чисто «русских» сценариев национальной идентификации. В этом сборнике мы хотели бы развеять эту иллюзию, указав на относительно недавний генезис и интеллектуальную траекторию идиомы Sonderweg. Впервые публикуемые на русском языке тексты ведущих немецких и английских историков, изучавших историю довоенной Германии в перспективе нацистской катастрофы, открывают новые возможности продуктивного использования метафоры «особого пути» — в качестве основы для современной историографической методологии.


Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.


Появление героя

Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.