Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [115]

Несмотря на краткость, этот фрагмент представляет собой важное свидетельство о тех культурных и идеологических горизонтах, на фоне которых возникало в середине XVIII в. русское литературное поле. Ломоносов рассматривает «словесные науки», наряду с «военной силой», как элемент государственного могущества и наделяет литературный труд политическим значением. Этот взгляд был свойствен властной и придворной элите, составлявшей наиболее влиятельную часть немногочисленной русской читательской публики. В начале 1740‐х гг. русский посланник в Париже Кантемир желал способствовать «распространению наук в нашем отечестве, которому одна только та слава отчасти недостает» (Кантемир 1867, I, 386). В 1748 г. посланник в Стокгольме Н. И. Панин, получив от своего непосредственного начальника вице-канцлера М. Л. Воронцова оду Ломоносова, писал в ответ: «Есть чем, милостивой государь, в нынешнее время наше отечество поздравить; знатной того опыт оная ода в себе содержит» (АВ VII, 460–461). В этом отзыве, извлеченном из служебной переписки, эстетический субстрат неотделим от политического. Стоящий за словами Панина государственнический взгляд на культурную продукцию был сформулирован, в частности, в «Аргениде» Барклая. Осуществленный Тредиаковским перевод этого романа вместе со стихотворениями Ломоносова рассылался русским дипломатическим представителям в Европе, в том числе Панину (см.: СПбФ АРАН. Ф. 1. Оп. 3. Ед. хр. 38. Л. 280; Ед. хр. 39. Л. 222). Как мы уже видели, Барклай хвалил те дворы, при которых «славнейшии художествами, науками <…> как на одно небо звезды к некоторому Государю собрались» (Аргенида 1751, I, 115). «Художества» и «науки» приносят пользу с точки зрения политической прагматики, поскольку обеспечивают державный престиж, – так судит и Ломоносов в процитированном наброске. Среди его источников мог быть, в частности, прославленный в Европе политический трактат прусского короля Фридриха II «Анти-Макиавелли» («Anti-Machiavel», 1740), хорошо известный в России: в конце 1740‐х гг. он продавался здесь по меньшей мере в трех изданиях, а в 1742 г. французский дипломат ссылался на него в личной беседе с императрицей (см.: Копанев 1986б, 133, 148, № 258–259, 441; Сб. ИРИО 100, 425). Ранний перевод «Анти-Макиавелли» сохранился в фонде Воронцовых вместе с цитированным выше переводом «Государя» (см. о них: Юсим 2019). Там говорится:

Есть два способа, как можно быть государю великим: один завоеванием земель, когда распространяет храбрый государь свои границы силою орудия своего; другой добрым государствованием: когда приводит трудолюбивой государь в своей земле в приращение все художества и науки, делающия оную силнее и благонравнее. <…> Государство прославляетца толко художествами цветущими под защищением ево <…> Времена Людвиха четвертаго надесять прославились болше Корнелиями Расинами Малиерами Буалоем Декартом Брюном и Жирардоном нежели славным переходом чрез реку Рен <…> Государи почитают человечество когда дают преимущество и награждают они тех от которых имеет оное по болшой части честь и когда побуждают они просвященных мужей учрежденных к приведению нашего познания в наилутчее совершенство и к распространению справедливости государства (СПбИИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Ед. хр. 807. Л. 161 об. – 164 об.).

Как показывает приведенный выше отзыв Панина, собственный литературный успех Ломоносова и признание, завоеванное им при дворе, стояли в непосредственной связи с идеями о политической значимости «художеств и наук». Во второй половине 1750‐х гг., когда, по всей видимости, задумывалась статья с широковещательным заглавием «О нынешнем состоянии словесных наук в России», Ломоносов входил в окружение фаворита императрицы Ивана Шувалова. Осведомленный современник записывал, что Шувалов «особенно покровительствует артистам и писателям. Императорская Академия Художеств, коей основателем его можно до некоторой степени считать, <…> и его переписка с Вольтером по поводу „Истории Петра Великого“ с первого взгляда могут показаться его самыми серьезными занятиями; однако было бы ошибочно так думать: он вмешивается во все дела, не нося особых званий и не занимая особых должностей. <…> Одним словом, он пользуется всеми преимуществами министра, не будучи им» (Фавье 1887, 392). Авторы специальных работ о деятельности Шувалова отдают должное масштабам его государственной рефлексии: он не только основал Московский университет (1755) и Академию художеств (1757), но и составил проект «фундаментальных законов» империи, а также в существенной мере определял внешнюю политику России конца 1750‐х гг. (см.: Анисимов 1985; Польской 2000; Наумов 1998, 455; Nivière 2000; см. также: Alexander 1994). А. Нивьер с полным основанием указывает, что общий политический импульс определял дипломатические маневры Шувалова и его «заботу о распространении в России наук и искусств», поскольку фаворит, «как истинный ученик Вольтера, был убежден в том, что величие и слава нации завоевываются отныне на почве Просвещения не меньше, чем на полях сражений» (Nivière 2000, 384). Двойное амплуа Шувалова, политика и мецената, заставляет рассматривать его покровительство искусствам, своего рода «культурную политику», на общем фоне политической жизни русского двора.