Придурок - [15]

У неё всё такие же огромные глаза были… и белки с фиолетовым отливом. «Волоокая Эос»… Такие глаза только у Тоньки Магилат ещё были. Больше ни у кого. Морщинки лучились в краях глаз, а лицо было чистое. Было ей тогда уже лет шестьдесят.

— Ты сегодня кто: Петя, Илья, Бондаренко, Иванов или Ник? — спросила она его, улыбаясь.

— Я сегодня — Я, — сказал он, потому что в то время уже решил, кто он теперь. И всегда.

— Это очень хорошо, — сказала она.

Да, встреча эта произошла через много-много лет, когда, кажется, не одна уже жизнь прошла… а тогда он Лешке ничего больше о Лизе не сказал, потому что не захотел больше о Лизе говорить. «Я никому больше о Лизе ничего не скажу», — почему-то решил он.

— Значит, у тебя начался роман с юной Алей, — догадался Лёшка.

Ему так, видно, хотелось, чтобы это было так, что пришлось улыбнуться согласно, согласно кивнуть.

— Я так и знал!

«Ну что ты можешь знать, ну что ты можешь знать, Лёшечка», — думал на это Проворов.

«Странно, — думал он, — странно, но это так: всегда мужчина связан с женщиной. Чем бы мужчина ни был занят, что бы он ни делал, но всегда вокруг женщины, которые интересны ему, о которых он думает… или думал когда-то. От которых он зависит…»

Да, он тогда полностью ушел в книги. Хотелось узнать то, что знали уже другие, но что для этого читать, он не знал, а спросить стыдился, и шел наощупь, шарахаясь из стороны в сторону средь книг и журналов. Шел случайно: то находя какие-то тропы, то теряя их, но в голову что-то входило, что-то складывалось там и начинало жить по-своему. И, вот странное дело, жизнь с книгами не мешала ему продолжать существование в постоянных его «мычалках», только ритмы и мелодии, может быть, стали замысловатей, но он не мог этого ощутить, потому что «уход» или «улёт» происходил помимо его воли и сознания. Просто он вдруг понимал, что опять находился «там», потому что, к примеру, шел по Пушкина и в следующий миг понимал себя уже у «Восхода» на Комсомольской. А сколько времени занимал этот миг — кто ж его знает, он-то «отсутствовал», он-то заметить не мог. Но быть в «мычалках», а иногда они превращались уже в «мурлыкалки», было увлекательней, чем прежде.

Не понятно, как же это произошло, что он вдруг обратился и к статьям Белинского «О Пушкине». Непонятно, потому что как-то это оформилось в сознании ТЮЗовцев и не раз озвучено было, что то, что в школе изучается, внимания не стоит. Но Пушкин был ему недоступен, и он искал путей к нему. Хоть каких-то. Он же не глухой! Так почему же он не слышит Пушкина? Все гений говорят, гений, а вы скажите, чем, почему он гений, в чем это проявляется? Эта его гениальность? В чем она?

И ведь нужно было упорство и упрямство его ослиное, чтобы добраться до восьмой статьи и начать хоть что-то чувствовать… или понимать? Хоть что-то…

Но ему повезло: у Али увидел он книжечку Марины Цветаевой «Мой Пушкин». Эта книжечка была о Марине Цветаевой, которая через Пушкина узнавала себя, или Пушкина узнавала через себя, или мир узнавала через себя и Пушкина, или… В этой книжечке было триединство — Мира, мира Пушкина, воспринятого Мариной, и мира самой Марины.

Это было как раз то, что ему было нужно!..

«Море было большое». Кажется с этой фразы, разъясненной юной девочкой Мариной, началось путешествие моего Проворова в мир поэзии и души — своей.

«Море было большое» — вспомнил! Было четыре часа утра. Бабушка осталась у администратора оформлять документы, а они с внуком пошли на пляж. Они только приехали. Пляж был нежного апельсинового цвета, немного розоватого, а дальше было сплошное и огромное лазуревое зеркало моря. Огромное. И ни ветерка. Покой…

Никого! Только море и они. А «море было большое».

Больше и лучше не скажешь. Они только вышли из-за домиков к пляжу, и… — море было большое!

Да, это было тогда, и ему было пятьдесят четыре, а когда он стал уже достаточно большим и ему было уже пятьдесят семь или пятьдесят восемь, а, может, и все пятьдесят девять, в его голову пришла эта мысль, что душа человека — это очень не просто, что это сложнейший инструмент, который долго создаётся, который создаётся всю жизнь, и в нём все важно: и какой изгиб, и какая толщина здесь и вот здесь — этот инструмент создаётся всю долгую человеческую жизнь, и всю эту долгую человеческую жизнь происходит настройка этого инструмента.

Ведь вот странно: человек может иметь отличное зрение, может мухе попасть из простой винтовки за сто метров в левый глаз, может услышать, как на кухне в соседнем доме шуршат лапами тараканы, но он слеп — он не видит смысла в живописи, и он глух — он не слышит музыку, которая вовсе не в децибелах заключена. И нужен мощный позыв в нём самом, чтобы начать совершать эту настройку, потому что только сам, только сам человек может настроить инструмент этот — свою душу.

Извне можно лишь помочь, но труд этот может совершить только сам человек, если он…

Интересно, откуда берутся мысли, если они не вычитаны, если они свои, если до тебя эту мысль никто не сказал, если до тебя эту мысль вслух никто не подумал?..

«Вслух подумал». Вот это ещё, вот это ещё интересно — вслух подумал, а если не вслух? А если про себя? Подумать только — стихи не только с голоса воспринимаются. Можно не знать, что такое ямб, что такое хорей, амфибрахий, гекзаметр, но стих ты и не на слух услышишь. Так чем же?