Придурок - [17]

Была она мила лицом, как и сестра её, но вот глаза… Нет, глаза были нормальные, тёмные, но, когда она смотрела на него, было ему не по себе. Два черных зрачка двух пистолетных дул, казалось, смотрят на него, а иной раз казались глаза эти добрыми, излучающими пучок света, а иной раз словно оценивающими что-то, но всегда — да, всегда ему было неприятно понимать, что актёрка изучает его. Интерес её был неспроста — вот в чём дело. За взглядом этим ощущал он что-то нехорошее, что-то тревожное для себя.

Да, вспомнил вдруг случайно: героиню пьесы арбузовской звали не Лиля, а Лика, хотя какое это имеет значение? Но всё же почему Лика? Зачем эти странные имена, если за ними не скрыт какой-то особый смысл? Просто прихоть автора? Марат — это понятно: за ним стоит его героический предшественник. Имя выделяет его из обыденного ряда обыденных людей. А Лика? Может, только то, что это, должно быть, нежный лепесток и не более того.

И, вообще, собственно, из-за чего сыр-бор? А сыр-бор, судя по всему, был в том, что фоном всего действия, всей их непонятной любви, фоном была война, такая, какой до того никогда не было, такая, какой, не дай того Бог, кому и когда испытать еще; и любовь сразу на фоне этом приобретала трагический оттенок, становилась тем «настоящим», ради которого и жить-то стоит. А Лику, как приз, слабый уступал сильному.

Как более достойному?..

Да — нет же. Это была другая пьеса. Она была про людей, про живых людей, которые ошибаются и совершают человеческие вполне глупости, и берут на себя обязательства и живут без любви, хотя «жизнь даётся человеку один только раз». Но мы люди, мы не компьютеры, если мы перестанем ошибаться, значит, мы перестанем жить. Эта пьеса была уже про живых людей, это был тот период, когда предметом литературы стали уже люди, а не идеи, которые нужны были системе, а исследовать систему саму ещё не пришло время. «Большое видится на расстоянии», — так сказал поэт.

Уже прошли Розовские «Летят журавли», уже прогрохотал на реактивном истребителе Евгений Урбанский в ясной голубизне «Чистого неба», а его девочка-жена всей своей жизнью доказала, что любовь не продаётся, даже на тушёнку не меняется в голодное время, а юный и сразу ставший легендарным Олег Табаков перерубил все мещанские комоды боевой шашкой своего деда.

И «Вечно живые», и «Летят журавли»…

И было «Возвращение» Андрея Платонова. Жизнь входила в литературу, и ничто уже не в силах было остановить это движение. Можно было еще ставить какие-то плотины, провозглашая каких-то Ивановых гениями земли русской, а их толстые книжки называть романами века, но это пустое всё — всё пустое. Страна, в которой вновь стали печатать Бабеля, Платонова, пьесы Булгакова и которая уже прочла «Один день Ивана Денисовича», — эта страна была обречена иметь свою литературу.

Я тяну, я готов говорить о чём угодно, только бы подольше не говорить по существу. Я понимаю, что мне не хочется говорить о том, что произошло, потому что не могу понять, как могло это случиться, но слишком часто в жизни друга моего происходили истории, которые нельзя оправдать логически. А понять и оправдать — осмыслить, это то, что составляет суть интеллигента… Мы же с вами интеллигентные люди, не правда ли?

Всё. Решаюсь. Итак.

Да, это была весна, и целый день шпарило солнце, шпарило нещадно, и воздух был насыщен тяжелой и густой духотой, которая томила, и даже холодная кружка кваса спасала от жажды всего на несколько минут, но это не беда, беда была в том, что дышать было нечем — густой воздух был липок и не хотел втекать в легкие. И в этот душный день, когда нигде нельзя было спрятаться от тяжелого солнца, в этот день шагнули они маленькой компанией в пустую прохладу кинотеатра «Октябрь», сразу отгородившего их от зноя, а обратно вышли они из другой жизни. Вышли через полтора часа из Датского королевства.

«Отравленная сталь, ступай по назначению!» Боже! Какая тянущая — как же еще сказать? — да, тянущая походка у Смоктуновского. Будто ноги — да-да, ноги зеркально отражают ход мыслей принца. Вот он нерешителен, а вот это — лети, отравленный клинок… «Бедный Йорик»… «я когда-то играл, сидя у него на коленях». «Вот этот инструмент, он специально создан для того, чтобы на нем играли», «но играть на мне нельзя…» Боже! Я и там, наверно, буду вспоминать этот текст. Эту его интонацию: «но играть на мне нельзяаа». «Покамест травка подрастёт, лошадка с голоду умрёт». Лети, отравленный клинок!.. «Что вы читаете, мой принц? — Слова, слова…» «Не пей вина, Гертруда». Лети, лети, отравленная сталь!

Рая тронула его за рукав:

— Мне надо с тобой поговорить.

— Я вас слушаю, — как это некстати.

— Отстанем от ребят. У меня разговор не для чужих ушей.

Рука её лежала на сгибе его руки, и эта её рука выводила, возвращала его к миру, который в этот миг ещё не мог быть его миром — он был там, на берегу Северного моря, по которому шагал одинокий принц. Там было серое утро, но в том Датском королевстве, в его отечестве не могло светить уже солнце. И мир этот был без Офелии…

Рая вырвала его из серой Дании в прохладу весеннего вечера, где успел уже пройти дождь, где дождь уже успел прийти и успел уйти, пока находились они в зале, в котором страдал от одиночества и предательств принц; успел уйти дождь, но оставил за собой лужи и пряную прохладу зелени, которая словно энергией насытилась и насытила энергией и пространство вокруг под пологом темнеющего неба.