Придурок - [14]

Когда это: «моя любимая стирала» или «любовь не вздохи на скамейке» — это понятно, но… на поэзию что-то не похоже. А здесь вот абсурд какой-то, какое-то нагнетение чувств, которое и ничем не обосновано: «В посаде, куда ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога, в бесноватой округе, где и те, как убитые, спят снега…» — что это, что это такое ваша непонятная поэзия? спрашивал он будто кого-то, а спрашивал-то — себя. Себя спрашивал, потому что спросить некого было. Спросить-то некого было, потому что все всё знали, и только он один — не знал.

Стыдно… когда все знают — не знать.

«Пью горечь тубероз, небес осенних горечь и в них твоих измен горящую струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, рыдающей строфы сырую горечь пью».

Всё было непонятно, непонятно что такое есть — тубероз. Может, напиток какой, раз его пить можно. Это грубо, — думал он, — это не поэтично — напиток. Наверно, не поэтично, но это понять можно, а вот пить «небес осенних горечь» да еще и «измен горящую струю». Это понять нельзя. Умом понять нельзя, а если не умом, то чем же? А? Чем? Чем понять-то? И что понять?

Спрашивать было нельзя: он и так слишком часто попадал в нелепые ситуации из-за своей слишком умной физиономии. От него всегда ждали чего-то, соответствующего внешности, но он-то знал про свою умность всё. Он вдруг это вспомнил, этот случай, который с ним на Домбае был.

Они тогда вшестером на Кавказ поехали, в горный, так сказать, туризм. Были там бывшие одноклассники Виктора, и он — девятиклассник. Брат его за собой везде таскал, по всем лесам марийским и рекам, а тут и на Кавказ взял. На Домбае в те временна только два маленьких альпинистских лагеря было, да площадка под палатки «диких» туристов. Да еще кладбище альпинистов. Они только еще палатки начали ставить, когда к ним подошли двое, оказалось — москвичи одного из лагерей. У них срок путевки кончился, и они искали попутчиков, чтобы идти через Клухорский перевал.

Но все устали, и хотелось отдохнуть дня два хотя бы.

— А чё отдыхать-то, на море отдыхать будем. Нам только вверх подняться, а там сядем на ледник и вниз спустимся, как на эскалаторе, — весело говорит белобрысый парнишка, и девица смеется:

— Чё отдыхать-то?

И Пётр поддержал их: очень ему к морю хотелось, хоть и понимал, что потом долго будут грезиться розовые — нет, не так: голубые с темной зеленью на розовом почему-то небе — вершины с нахлобученными или заломленными шапками из снегов — да, так, — будут грезиться горные ему вершины. И голубые озера в чашах меж заснеженных склонов.

— Ребята, правда, пошли. Что нам здесь сидеть. После отдохнем. На море. Клухори-то вон, до него рукой подать, а там сядем и поедем. Как в метро. И тащить на себе ничего не надо. Рюкзаки рядом на ледник поставим. Поставим и поедем. Когда идти? — спросил он москвичей.

Тут все рассмеялись.

— Значит, не пойдете? — говорит белобрысый.

— Отчего ж не пойдем? Можно и пойти, раз на эскалаторе, — ответил Пётр вполне серьезно, не обращая внимания на смех ребят.

Когда москвичи ушли, Яшка Гринберг сказал ему с уважением:

— Здорово у тебя это получается, на полном серьезе сказал, ни один мускул лица не дрогнул. Из тебя юморист хороший может выйти. Может, как Райкин будешь.

А он ведь и правда на полном серьезе говорил. Ледники ведь движутся, а как они движутся — ну, зачем ему это знать. Сказали, как на эскалаторе, значит — так и есть. Зачем врать-то.

Вот тебе и «тубероз»…

Так что до всего самому придется доходить, чтобы в нелепицы больше не играть.

— Ну, а Лиза что? — спросил его Лёшка Давыденков. — Что у вас с Лизой дальше было? — спросил он.

Проворов тогда вздрогнул от неожиданности, потому что и не понял даже, что слепил целый рассказ Лешке, потому что, казалось, просто привычно зашумело в его голове, загрезилось, и он только думал и думал о чем-то, о Лизе, о ТЮЗе, о стихах. И стало вроде и непонятно, что же из всего, что пригрезилось, сказал он Лешке, а о чём подумал только. Интересно, с тревогой подумал он, а о леднике я ему тоже сказал… Этого ещё не хватало!..

— С Лизой у нас ничего больше не было.

— Как, как же вы расстались? Слёзы, нервы, а? — Лешку с его проблемой это очень интересовало, а Пётр неожиданно вдруг понял, что толком и не заметил, как же расстались они с Лизой. Просто она вдруг исчезла. Он перестал о ней думать, и она исчезла. После работы он торопился теперь в читальный зал библиотеки, и субботу и воскресенье проводил там, но в выходные библиотека работала только до четырёх, и он шел после привычно в ТЮЗ, но Лизу уже там не встречал. Странно, но, кажется, он никого и не спрашивал о ней. Помнится, он шел по Пушкина и впереди увидел её шубку из искусственного леопарда, и заторопился, чтобы окликнуть или догнать, но вдруг понял, что сказать будет нечего, и растерялся. А она обернулась сама, без окрика его остановилась:

— Как давно я тебя не видела, — сказала она ему. — Ты знаешь, я тебя почувствовала, как раньше, словно спиной, — сказала она и улыбнулась ему. И ему опять хорошо стало, легко, но она заспешила, заспешила она куда-то, и они расстались, а встретились… встретились, когда прошло черт знает сколько уже времени. Когда уже не одна жизнь прошла…