Придорожная собачонка - [10]

Высшее-низшее

Многое вытекает из диалектики высшее-низшее. Поэт пишет для равного себе, как бы раздваиваясь на автора и читателя или слушателя — притом идеального, то есть знающего и понимающего столько же, сколько сам автор. К сожалению, таких идеальных читателей немного. Чаще всего восприятие основано на ошибочном прочтении, а исследователи и критики на таком ошибочном прочтении строят свои теории.

Опасные недоразумения возникают, когда более высокий разум, охваченный смирением, обращается к разуму более низкому и обращается к нему, как к равному. О том, что произошло именно это, свидетельствуют некоторые упрощения и — соответственно — неискренность.

Голливуд

Представим себе, что в руки поэта попадают деятели Голливуда, то есть финансисты, режиссеры, актеры и актрисы, что ему доподлинно известно о масштабах преступления, ежедневно совершаемого против умов миллионов с помощью денег, которые работают не во имя какой-либо идеологии, а во имя собственного приумножения. Как лучше всего наказать этих людей? Поэт колеблется между тем, чтобы вспороть им животы и выпустить кишки, посадить всех за решетку без пищи в надежде на то, что они пожрут друг друга (причем первыми жертвами станут жирные магнаты), поджарить на медленном огне, бросить связанными в муравейник. Но пока он занимается допросами и видит их — кротких, дрожащих, заискивающих, льстивых, вежливых, совершенно позабывших о собственной наглости, которую воспитывала в них власть, — подобные желания у него проходят. Вина этих людей так же неуловима, как вина партийных чиновников в тоталитарном государстве. Самым справедливым было бы убить их всех сразу. Поэт пожимает плечами и отпускает их на свободу.

Терпимость

С возрастом его непримиримость ослабла, но вместе с терпимостью пришло всеобъемлющее сомнение. Он сидел в темноте перед сценой театра марионеток и наблюдал за их суетой, мольбами, чванством, раскаянием, узнавая во всем этом собственную глупость.

Сходство обманчиво

Сходство чаще всего обманчиво. Некоторые ядовитые грибы выглядят как съедобные. Некоторые философы вовсе не философы. Некоторые виды музыки — не больше чем треск и шум.

Может быть, заметки бедного чистого поэта помогут в этом разобраться:

«Что касается музыки: я прочел недавно, что одна дама, американка Дороти Реталейд, несколько лет проводила эксперименты, давая различным растениям „слушать“ музыку. Результаты этих исследований, кажется, опубликованы в книге „The Sound of Music on Plants“[1]. Она ежедневно на несколько часов включала магнитофон с записями тяжелого рока для некоторых комнатных растений. И эти растения спустя какое-то время, две-три недели, — умирали. Листья их желтели и опадали, стебли изгибались, отодвигаясь от источника звука, приобретали странный, гротескный вид. Между тем как растения, которым миссис Реталейд ставила Баха, джаз или религиозную индийскую музыку, исполняемую на ситаре, великолепно развивались, набирались сил, а, например, побеги вьющейся фасоли тянулись к источнику звука, обвивались вокруг усилителей и даже норовили сквозь какие-то щели проникнуть внутрь».

(Эдвард Стахура. «Всё — поэзия», 1975)

Большая похлебка

Поэт, брошенный в огромный всемирный котел с bouillabaisse[2], в котором если что-то и можно различить, так только разваренные кусочки рыбы и креветок, обнаруживает, что прочно укоренился в своем захолустье, в провинции, и начинает это благословлять.

Польский поэт

Польский поэт с великим трудом преодолевает в себе заповеданные родным языком заботы о судьбе страны, зажатой между двумя державами. И этим отличается от поэта, пишущего на языке с более счастливой судьбой.

Курдский поэт поглощен исключительно судьбой курдов. Для американского поэта не существует понятия «судьба американцев». Польский поэт всегда посредине.

Разве не это столкновение двух противоположно направленных сил определяет специфику польской поэзии, которая ощутима в стихах, с виду не имеющих ничего общего с историей, как, с кажем, в любовной лирике Анны Свирщинской.

Освобождение

Полное освобождение от местной, захолустной силы притяжения обрекает на следование чужим образцам.

Дистилляция

Тоска, тревога, муки совести, печаль, стыд, беспокойство, подавленность — а из этого возникает ясная, компактная, литая, почти классическая поэзия. Кто сумеет это понять?

Только не скрывать. Ведь тот, кто делает вид, будто той, мрачной, стороны в нем нет, навлекает на себя месть прях судьбы.

Урок

Верить, что ты прекрасный человек, и постепенно но убеждаться, что не прекрасный. Хватит труда на всю человеческую жизнь.

Что может быть лучше?

Не может быть ничего лучше, чем проститься со своей прошедшей жизнью как с комментарием к нескольким стихотворениям.

Личность

Личность. Необыкновенно важно открытие, что, когда мы произносим «я» и говорим от собственного имени, это может оказаться всего только литературным приемом. Когда этот поэт счел, что в стихотворении говорит не он сам, а созданная им личность, то осмелел и преодолел угрызения совести, удерживавшие его от вымысла. Он отыскивал крохи своих переживаний и соединял их, чтобы написать арию, которую поет лишь немного напоминающий его персонаж.