Приднестровский беспредел - [15]

«Кажется, я начинаю активно ненавидеть румынов…» — без особых эмоций подумал Миха и снова откинулся на спину.

— Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне… — и уверенно добавил: — И ерш твою медь как горишь!..

Пожалуй, последняя фраза прозвучала слишком громко, потому что в следующую секунду кто-то завозился рядом, и чья-то рука коснулась Михиного плеча.

— Собакин? — вопросительно пробормотала темнота голосом Митяя.

— Собакин, — безоговорочно согласился с ним Миха и опять начал: — Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты…

— Слышь, Собакин…

— Че?

Митяй немного помолчал, потом спросил:

— О чем ты стонешь?

— Этот стон у них песней зовется!.. — бодро продекламировал Миха, пытаясь скрыть смущение. После сегодняшней сцены в окопе общество Митяя вызывало у него неловкость.

— А серьезно?

— Ну, я исполняю… заметь, исполняю… потому что пением это не назовешь… итак, я исполняю самую популярную в Африке песню «Трансвааль в огне», — и, подумав, на всякий случай добавил: — Это серьезно.

— А что такое этот Трансвааль? Страна такая? Ни хера о такой не слышал… — забормотал Митяй.

У него был тон человека, к которому после десятилетней отсидки в самой печальной одиночке Синг-Синга наконец-то подселили сокамерника. Кажется, Митяю было совершенно плевать, о чем говорить. Лишь бы продолжался сам разговор. «Что за тон! — подумал Миха, — Бог ты мой, что за тон!..»

— Ну Египет, Ангола, Конго, ну ЮАР…

— Стоп. На ЮАР и остановимся, — перебил он Митяя. — Сейчас я поведаю тебе историю о бедном графе де ля Фер… — Миха усмехнулся про себя и продолжил: — Рассказываю. В свое время в Южной Африке жили буры, потомки голландских переселенцев… ну, в общем-то, они и сейчас там живут… живут себе и живут… и даже иногда разговаривают на африкаанс…

— На… чего?..

— А-а, не важно, — отмахнулся Миха. — В конце девятнадцатого века у них там были две республики — Оранжевая, на реке с совершенно идентичным названием, и Трансвааль, что по-нашему значит «Заваалье», «Приваалье» или что-то в этом роде…

— А… — начал было Митяй.

— Как в состоянии понять даже румын, а не то, что гений вроде тебя, этот Трансвааль находился за Ваалем, — менторским тоном продолжал Миха. — И все было бы славно, если бы в конце концов из Капской провинции и Наталя не поперли агрессоры-англичане и не завоевали к херам собачьим обе эти республики…

Он подождал несколько секунд, но возражений не последовало. По-видимому, Митяй не имел ничего против агрессивной сущности британского империализма.

— Ну вот, и во время этой войны родилась песня «Трансвааль в огне», ставшая своеобразным гимном колонизированной Африки, борющейся против своих поработителей… «Как это я так лихо сформулировал…»

Совершенно удовлетворенный собой, Миха недрогнувшей рукой достал сигарету и закурил.

— Слышь, Собакин, — сказал Митяй, и в голосе его появилась обычная неприязнь необразованного человека к образованному, — ты, конечно, очень умный, но объясни мне, какое отношение имеют эти африканские пряники со своими песнями к нам?

Миха пару минут с удовольствием потягивал сигарету, выдерживая техническую паузу. Потом наконец соблаговолил продолжить разговор.

— Самое прямое, — пробормотал он. — Смотри сам. Там — война маленькой республики против гораздо более сильного агрессора, и здесь тоже; там — минигосударство на реке, и здесь такая же пиндюрина, на реке же; там Трансвааль, а здесь Транснистрия… — он выделил приставку «транс». — Улавливаешь?

Ответа не последовало. Сочтя разговор законченным, Миха затушил окурок, немного повозился на матрасе, выбирая самое удобное положение, потом закрыл глаза и приготовился спать.

— Что мне делать, Миха?.. — вдруг, со слезами в голосе, произнес Митяй.

— … Ну, не знаю… Если на тебя так скверно действует война, так лучше, наверное, собрать манатки и дунуть домой, — пожав плечами, нерешительно сказал Миха. Нерешительно, потому что был твердо уверен — никакая сила не заставила бы его так поступить.

— Да не могу я уехать, понимаешь Собакин?.. — истерично прошипел Митяй, от избытка чувств приподнявшись на руках. — Это внутри сидит!.. Они… Эти сволочи… — он всхлипнул, но сдержался. — У меня невеста была в Цибулевке, Настя… Осенью должны были пожениться…

— Ну, всех нас бабы бросали… — начал было со знанием дела Миха. — Но это еще не повод…

— Дурак, заткнись!.. Цибулевку «Градом» обстреливали… Это знаешь… как землетрясение… Поразрушало все… Один снаряд в их дом попал, другой — в хлев. Всю семью поубивало, понимаешь?.. — он вдруг жалостливо запричитал сквозь слезы: — Ну почему, почему Наська корову доить не пошла?.. Батя доил. Он только и уцелел, контуженный: корова его собой прикрыла…

Митяй упал лицом на руки и заплакал.

— Э, слышишь, браток… — забормотал сочувственно Миха, но вдруг замолк.

Он вспомнил отца и мать, которых оставил, уходя в армию, живыми и здоровыми, и больше никогда не увидел. «Только два холмика за вычурной металлической оградкой… И вся долгая-долгая жизнь преспокойно уместилась между датами рождения и смерти на табличках… Боже, надеюсь, что им там сейчас хорошо… Лучше, чем мне здесь…»

Он ненавидел эту проклятую жизнь, где счастье и горе распределяются так нелепо, где за секунду радости надо платить часами боли и унижения, он ненавидел всех ублюдков — от президента Америки и какого-нибудь мусульманского шейх-уль-ислама до последнего солдата из румынских окопов, — всех, кто лезет с грязными сапогами к тебе в душу, чтобы заставить тебя жить, как им этого хочется. «Каждый человек свободен! — беззвучно кричал он в темноте землянки. — Каждый сам выбирает, как ему лучше! Не суйтесь к нему, сволочи, не насилуйте его, живите в своем мире и не смейте влазить в чужой!..»