Приди в зеленый дол - [8]

Мысли Маррея помимо его воли снова вернулись к прошлому, к тому могучему, атлетически сложенному юноше, каким он увидел Сандерленда Спотвуда на первом курсе Нэшвиллского университета — здоровяка с копной русых кудрей и наглыми голубыми глазами навыкате. В те редкие дни, когда Сандер приходил на занятия, на нём была нестираная охотничья куртка с застарелыми пятнами крови.

Он приносил пружинник с пятидюймовым лезвием и во время лекции, бывало, звучно выстреливал лезвие и очень старательно подравнивал себе ногти. Брился он нерегулярно. К студенткам был равнодушен, но по субботам непременно отправлялся в бордель.

Почтение, которое внушало имя Спотвуда, слухи о спотвудских деньгах и высокомерие, с которым держался сам Сандерленд, послужили ему рекомендацией в студенческий клуб, но накануне церемонии посвящения он напился вдрызг, подрался с членом клуба и был вычеркнут из списков.

— Лягал я вас всех, — сказал он, узнав об этом.

К апрелю о нем уже слагали легенды.

В мае его выгнали, потому что ясным весенним днём, в половине пятого, в час, когда так славно дышится и местные старушки неторопливо выезжают в своих допотопных авто, чтобы полюбоваться цветущей магнолией, украшавшей университетские газоны, он, обнажив своё мужское естество, катался на мотоцикле взад и вперёд перед университетом. В тот вечер, придя выразить ему сочувствие, Маррей застал Сандерленда сидящим на кровати между двумя чемоданами, в которые он как попало запихивал вещи. На полу, посреди груды разодранных книг, стояла наполовину пустая бутылка самогона — это было ещё при сухом законе. Маррей сказал, как ему жаль, что все так вышло, а Сандерленд, выпучив на него синие глаза, покрасневшие от виски, высокомерно отвергая сочувствие, завопил:

— Да лягал я их! Весь ваш вшивый университет! — чем ранил Маррея Гилфорта в самую душу.

Сандер вернулся в долину Спотвудов, в своё родовое гнездо, к которому подъезжал теперь Маррей. Сколько раз бывал он здесь за эти последние годы — и зимой, и летом: останавливался там, где когда-то были ворота, и с лёгким стеснением в груди шёл к подгнившим ступенькам крыльца.

Он сразу же заметил, что ступеньки кто-то подновил, аккуратно постлав хотя и не новые, но прочные на вид доски. У веранды он увидел молоток, пилу и металлический угольник, старые, но поблёскивавшие от недавнего употребления. Бурая от застарелой ржавчины пила была смазана жиром.

Он поднял её и понюхал. Да, свиной жир. Однажды они с Сандером, ещё мальчишками, построили лодку для рыбной ловли. Пила, которой они работали, тоже была бурая от ржавчины, и, чтобы не заедало, они смазывали её свиным жиром. Он положил пилу и пошёл к двери.

«Зачем я приехал, — спрашивал он себя. — Какого дьявола я сюда припёрся?»

Дверь отворилась. В темноте прихожей его встретила Кэсси — белый овал лица, будто повисший в пустоте. В первое мгновение, ещё не находя слов и глядя прямо в эту парящую белизну, он увидел девочку, отворившую ему, когда двадцать лет тому назад он пришёл в этот дом на похороны Джозефины Килигру-Спотвуд, первой жены Сандерленда Спотвуда. Двадцать лет назад, увидев в полумраке прихожей это смутно белеющее лицо, Маррей Гилфорт с бешеной болью в сердце разгадал в нём свою судьбу. Вцепившись белой ручкой в дубовую, потемневшую от времени дверь, девочка тогда сказала: «Я Кэсси Килигру. Я ухаживала за тётей. За тётей Джози, которая умерла».

Теперь, столько лет спустя, стоя в дверях, отворившихся— в ту же самую тёмную прихожую, он увидел ту же белую руку, сжимавшую дверь, и хотя рука стала костлявой, а лак на двери давно уже облез, но и сейчас Маррей помнил, как уже тогда он предвидел всё, что принесёт им будущее. Зачем дано смертному предвидение? Разве не довольно ему того, что ложится на его плечи, когда судьба уже свершилась?

Он помнил, как однажды Сандер, ещё мальчишкой, прискакал по лугу на своём неистовом мышастом жеребце по кличке Мёртвый Глаз, соскочил с седла, сам с помертвевшими глазами и вздымавшейся грудью, и крикнул: «Зуб даю, что не решишься сесть в седло!» — и он, Маррей Гилфорт, ещё только подняв ногу в стремя, уже предвидел, что Мёртвый Глаз вздыбится и прыгнет и весь мир, покатится в черноту. Зачем ему это предвидение? Почему не дано ему жить, как Сандер, — ничего не зная, ни о чём не заботясь?

Видение исчезло, Маррей стоял в дверях, словно ничего не вспоминал, ни о чём себя не спрашивал.

Просто дверь открылась, и за дверью, в полумраке, стояла женщина.

— Как дела, Кэсси? — проговорил он.

— Спасибо, все хорошо, — сказала она, протягивая руку.

— Что Сандер?

Она чуть заметно передёрнула плечами.

— Ничего. А что с ним станется? — сказала она, глядя ему в глаза и словно спрашивая: "А что вообще с нами может статься? Что может статься с Марреем Гилфортом, что может статься с этим миром?

— Да, конечно, — пробормотал он, — да, да, — и вслед за ней вошёл в дом.

Она толкнула дверь в комнату, в которой он и не ожидал увидеть никаких перемен: все те же дыры в красном истоптанном ковре; та же серая, в пятнах сырости, гравюра над камином; в углу громоздкий, желтозубый, с чёрными дырами ободранных клавишей рояль; драные, пожелтевшие тюлевые занавески между выгоревшими красными бархатными портьерами; большой, почтенный стол с мраморной столешницей, на нём — толстая библия в чёрном кожаном переплёте с именами всех Спотвудов, записанными побуревшими от времени чернилами, впрочем, и сам переплёт давно уже не чёрный; и возле зияющего камина на некогда золочёном мольберте — портрет первого Сандерленда Спотвуда — могучего краснорожего человека в чёрном сюртуке, с седой бородкой клинышком, которую своенравный художник, по-видимому, налепил на тяжёлый подбородок, когда портрет был уже закончен, считая её деталью столь же условной, как на традиционном женском портрете — перья горжетки, ниспадающей на живописную скалу; старик Сандерленд, захвативший землю, срубивший дом, лупивший негров и заседавший в конгрессе, теперь глядел с портрета плоскими высокомерными глазами и, казалось, из принципа не замечал перемен, постигших дом за столько лет.