Приди, сладкая смерть - [3]

И вот Ханзи Мунц от волнения так сильно проголодался, что даже пожалел, что заказал Бимбо только донорскую печень. С другой стороны, вряд ли можно настолько проголодаться, чтобы тебе не стало плохо после донорского сердца.

Скучать Ханзи Мунцу все-таки не пришлось. Он наблюдал за парочкой, уединившейся в узком проходе между ларьком Рози и музыкальным павильоном. Тем никакого печеночного паштета не нужно было. Им скорее грозила опасность проглотить друг друга.

Женщина в белом сестринском халате была по крайней мере на голову ниже мужчины, который запрокинул ей голову так, что у Ханзи Мунца от одного только вида шею заломило.

— Вот сучка падкая, — пробормотал Ханзи Мунц, глядя, как медсестра все дальше запрокидывает голову. Ему вдруг стало совсем не к спеху, чтобы Бимбо вернулся, потому что он мог спокойно полюбоваться зрелищем. — Ну ты и падкая, сучка, — продолжал повторять он вслух, хотя вообще-то был еще не в том возрасте, когда человек склонен разговаривать сам с собой. Ханзи Мунцу всего-навсего чуть за тридцать, и только из-за его рассудительной обывательской манеры все считали его старше. И конечно, старомодные очки и зачес как у пенсионера тоже его моложе не делали. И даже бесцветный подростковый пушок на верхней губе не молодил его, а выглядел попросту облезлым.

Но сегодня прямо вторая весна для Ханзи: «Ну ты и падкая, сучка», — он вдруг оказался на «ты» с медсестрой, как будто она могла его слышать, как будто он не сидел в закрытой машине в пятнадцати метрах от нее и не наблюдал за ней через стекло.

Он сопел так, словно был от нее так же близко, как высокий бледный мужчина в темно-сером костюме, занятый медсестрой в проходе между ларьком с сосисками и музыкальным павильоном так плотно, что можно было подумать: это вовсе не поцелуй, а операция на гландах, просто в данный момент все операционные заняты.

И до того жарко стало Ханзи Мунцу, что даже ветровое стекло запотело, пока он смотрел, как медсестра медленно, сантиметр за сантиметром, соскальзывает вниз по груди своего любовника.

— Ты что ж такое делаешь? — спросил Ханзи Мунц падкую сучку через стекло.

Но уже через мгновение он очутился снаружи, у дверцы машины, выскочив даже быстрее, чем до того Бимбо. Не потому, что от возбуждения не выдержал. Мне бы не хотелось выставлять тут Ханзи Мунца хуже, чем он есть. То есть возбуждение, может, и было, но не в том смысле. Это было возбуждение человека, который видит то, что в эту минуту видел санитар Ханзи Мунц. Потому что медсестра соскальзывала все ниже и ниже. И мужчина тоже опускался. Пока они оба не остались неподвижно лежать на полоске газона между ларьком с сосисками и музыкальным павильоном.

Это привело Ханзи Мунца в такое возбуждение, что он едва не сорвал с петель дверь «мерседеса» и вихрем кинулся к ним.

Но ему оставалось только констатировать их смерть. Вообще-то официально санитару этого делать не положено. Потому как насчет констатации смерти — это к врачу. И надо ж было, чтоб так не повезло этой медсестре. Кто-то так идиотски прострелил затылок мужчины в темно-сером костюме, что пуля вышла через медсестру.

От затылка короля поцелуев пуле было не так далеко и до полости рта, ну и, конечно, обе полости ртов распахнуты настежь, и заряд за здорово живешь проследовал в мозг медсестры.

Видишь, как раз про это я и собирался сказать. Про причину, по которой Ханзи Мунц не скоро забудет это число. Понедельник, 23 мая, 17 часов 3 минуты.

2

Если ты в наше время работаешь в службе спасения, значит, у тебя такая профессия, которая у людей считается уважаемой. Это тебе не ночной клуб содержать, где с моралью не все чисто, или, скажем, автосалон, когда говорят иной раз: от одного взгляда на цены в каталоге у моей колымоги коррозия начинается.

Спасение человеческой жизни считается прекрасным делом.

Но Бреннер знал и обратную сторону.

Все-таки он почти двадцать лет проработал в полиции, и тут уж, казалось бы, всякому полагается некий почет, ведь полицейский ради общества старается. Но нет, какое там, общество не очень-то жалует полицейских. Общество донимает их и дает такие прозвища, что об уважении и говорить не приходится. Не знаю, в чем тут дело, может, это от страха, что полиция может достать и арестовать само общество. И не дай тебе бог ненароком сказать менту дружеское слово — готово дело, получаем полицейское государство. Правда, Бреннер вовсе не по этой причине после девятнадцати лет работы в полиции вдруг послал все к черту. Между нами говоря, он и сам, поди, точно не знал из-за чего. Потому как тогда ему было сорок четыре, а это, понятное дело, такой возраст, когда человек с легкостью может поступить несколько необдуманно.

Потом он некоторое время работал детективом, а тут уж любому уважению конец. Вот тогда он вдруг понял, что как полицейскому ему жилось вовсе не так уж плохо. Быть полицейским, может, и не идеальный вариант, но вот детективом — это совсем никуда не годится. Случались дни, когда ему приходилось зарабатывать на жизнь такой мерзостью, о какой и заикнуться-то неприлично, ну, мягко говоря — копаться в грязном белье.