Приди, сладкая смерть - [16]

Теперь слушай. Тетку его похоронили больше десяти лет назад. В голове Бреннера стихотворение было погребено по крайней мере так же хорошо, как тетя на Пунтигамском кладбище, считай, напрочь исчезло. Но ведь бывает же такое! Как только Ханзи Мунц около полуночи сказал Бреннеру: «Гросс мертв», все стихотворение целиком воскресло из мертвых, совсем как волосы Ангелики прошлой ночью, ну фактически полуночный полтергейст.

И я должен честно сказать, что вполне понимаю, почему у Бреннера не было сейчас никакого желания рассказывать всю эту историю Ханзи Мунцу. Ему хотелось наконец узнать, как это Гросс вдруг мертв. К сожалению, так и было. А в дверях Ханзи Мунц все еще возмущался: «Ясное дело, ты смеялся!»

И я даже не знаю, отчего это случилось, то ли это от напряженной атмосферы, царившей во дворе, от неестественной обстановки среди ночи, когда весь дом был в совершенном возбуждении, хотя по ночам ездят только вольнонаемные, а здесь в доме никто из них не живет. То ли Бреннер все-таки хватил лишнего в кафе «Аугартен», однако он вдруг сказал Ханзи Мунцу:

— «Гроссмейстер — Смерть. Нас не спасет защита светлых муз».

— Что ты там бормочешь?

— Да так, ничего. Что с Бимбо-то случилось?

— Ты сказал «Мунц»! — не отступал Ханзи Мунц.

— Я не говорил «Мунц». Я сказал муз. Это такое стихотворение.

И вот теперь ему все-таки пришлось объяснять Мунцу всю эту историю со стихотворением. Пока Мунц наконец успокоился, они уже подошли к диспетчерской, к вольнонаемному Фюрштауэру.

И если само по себе необычно, что профессионал вообще разговаривает с вольнонаемным, то уж тем более совершенно невозможно себе представить, чтобы вольнонаемный получил главное слово. Ну, тут, конечно, кому угодно станет жутко: полночь, в гараже мертвец и в центре внимания вольнонаемный.

— Я что теперь, должен все по новой рассказывать, что ли? — раздраженно спросил Бреннера вольнонаемный Фюрштауэр. Потому как Фюрштауэр был человек сообразительный, он точно знал, что не век ему быть звездой. Сейчас нужно проявить прыткость, если хочешь что-нибудь с этого поиметь.

— И где же ты его нашел?

— В двадцать один час двадцать минут поступил срочный вызов. — Вольнонаемный Фюрштауэр опять начал с Адама и Евы. — Код двенадцать, разбился на мотоцикле. У меня водителем был Мраз. Его как раз сейчас уголовная полиция допрашивает — там, в лекционном зале. Хотя я им и так уже все рассказал. И уж точно лучше, чем этот Мраз. До того как я перешел в Земельное правительство, я ведь одиннадцать лет был школьным учителем. И вот чего дети просто никак не могли усвоить, так это разницы между кратким содержанием и пересказом. Но я им каждому это вдолбил. К концу средней школы каждый из моих детей знал: краткое содержание только пять строчек или вообще только одно предложение. Ну, может, шесть строчек, если у кого почерк размашистый. И в отличие от этого — пересказ можно с подробностями.

— Попробуй-ка краткое содержание.

Вольнонаемный немного напоминал Бреннеру учителя физкультуры, который был у него в пунтигамской гимназии. Совершенно такая же лысина, и точно так же, как Фюрштауэр, учитель физкультуры отращивал с левой стороны длинные волосы, чтобы они доставали через всю голову до правого уха. Довольно изощренное решение, но стоило этому учителю физкультуры самому пробежать хотя бы шаг, как от такого усердия волосы отделялись от лысины и свисали с одной только стороны до правого плеча.

А теперь, как только Бреннер сказал про краткое содержание, ему показалось, что у вольнонаемного Фюрштауэра зализанные на лысину волосы тоже слегка отделились. Как будто слюна ровно в этот момент потеряла свою клейкость. Конечно, у него волосы не обязательно от обиды поднялись. Может, это просто ночной ветерок слегка поиграл его волосами.

— Ничего я не должен рассказывать, — произнес Фюрштауэр с такой миной, что Бреннер вдруг почувствовал, насколько холодно может быть в июне после полуночи.

Но ведь уже сказано. Фюрштауэр был человеком смышленым, иначе он не попал бы в школьные учителя. Педагогическое образование и все такое прочее. А потом даже переход в Земельное правительство. Он-то, правда, хотел бы лучше остаться учителем. Но, к сожалению, клеветнические измышления помешали. Едва он все вдолбил детям, как они пошли в полицию и все там пересказали.

Но опять же, с тех пор уже пятнадцать лет прошло. И все это время он уже не был окружен толпой таких заинтересованных слушателей. Поэтому сейчас он не мог позволить испортить себе удовольствие какой-то мелкой провокацией. Помолчав секунду, как будто ему надо было приструнить слишком шумного второклассника, он продолжил рассказ:

— Как только мы прибыли на место аварии, первая мысль — достать вакуумный матрац, потому что у этих мотоциклистов никогда не знаешь, что там с позвоночником, и я уж без вакуумного матраса ничего не предпринимаю. Он, может, лежит себе довольный на асфальте, можно подумать, что у него просто легкий шок, а в следующую секунду его паралич разобьет, потому что ты за него не так взялся. А на ваке он как в слой воска впечатан.

— Так вот почему я своих мотоциклистов через год на олимпиадах для колясочников по телевизору вижу, — встрял Ханзи Мунц, — из-за того, что я всегда вак забываю. — Еще и не до такого можно дойти, если вольнонаемный будет объяснять тебе твою работу.