Приди и помоги - [64]
Пелагея, ухватившись за резной крылечный столбик, так и стояла, замерев, не в силах оторвать взгляда от страшного зрелища, не находя в себе сил даже перекреститься, пока страшный змей, испуская рык и взмахивая крыльями, окончательно не скрылся из виду. Когда его стало не слышно, она даже подумала: а не показалось ли? Может, одной ей было видение? Ан нет — во дворе остолбенело стояли двое дворовых людей, глядя в ту сторону, куда улетело страшилище, а с улицы слышались многочисленные возбужденные голоса. Не одна Пелагея, значит, видела.
После этого в городе долго ходили слухи и пересуды, на всякий случай во всех церквах были отслужены молебны. Но поскольку ничего страшного сразу вслед за явлением змея не произошло, все успокоились. Стали даже поговаривать, что змей, мол, послан был Новгороду для того, чтобы показать, что город находится под надежной защитой. Он же никого не пожег, никого не съел, этот змей. А стало быть, нечего о нем и переживать сильно. Всего и дел-то — будет о чем бабам болтать да ребятишкам. Так и Михаил считал, и понемногу Пелагея, в душе уверенная, что знамение это многие беды сулит, тоже успокоилась. А потом эти беды и случились: и свекра Михаила убили, и подворье сожгли, и князя Ярослава лютость пала на Новгород, и поздний мороз уничтожил хлебные посевы. Вот к чему был змей-то!
Одно, наверное, в жизни Пелагеиной теперь и оставалось — сетовать на свою недогадливость, что погубила и свекра со свекровью, и теперь медленно и уверенно губит ее саму и сыночка Олексу. Голод и неизвестность о судьбе Никиты не спеша делают свое дело — губят плоть, ранами незаживающими язвят душу. Нынче последнюю муку Пелагея с Олексой доели. Что дальше?
Самое последнее средство все же оставалось. Можно было, надрезав грудь ножом, дать сыночку теплой материнской крови. Да только пойдет ли кровь из иссушенной голодом груди? И сама грудь-то, где она, куда делась? Пелагея ловила себя на том, что теперь брезгует прикасаться к этим сморщенным пустым кожаным мешочкам, болтавшимся там, где еще недавно платье дыбилось и при ходьбе упругие округлости подрагивали, неизменно приковывая жадный и такой желанный взгляд мужа Никиты. Вот еще была мука: думать о том, что такую ее Никита, вернись он сейчас в Новгород, не захотел бы. Правда, такие мысли все реже посещали ее, да и сам Никита был желанен не как муж и хозяин, а как человек, который принесет еды и покормит. Голод оказался сильнее любви! Неужели он окажется и более сильным, чем ее любовь к сыну?
Пелагея посмотрела на Олексу отрешенным взглядом и не впервые уже без всякого чувства подумала: хорошо бы, его Бог прибрал прямо сейчас, во сне. Сразу бы и отмучился сыночек, и можно было бы неторопливо и основательно думать о собственной смерти — когда она придет и какая будет. Тут Олекса вздрогнул и несколько раз, не просыпаясь, жалобно всхлипнул — словно почувствовав, о чем мама думает. Пелагея сразу очнулась. Надо гнать прочь такие думы, а то это до добра не доведет. Лучше всего занять ум привычным делом: поисками пропитания хотя бы на сегодня. Ничего другого не остается, как оставить Олексу дома одного и идти на городище, к княжескому двору. Может, и сжалится кто над ней, кинет кусочек. Им с Олексой и не надо много-то, они уж привыкли обходиться малым. А если никто ничего не даст — то наверняка попадется куча свежего конского навоза. В ней можно наковырять много овсяных зернышек — они вкусные, солоноватые и легко жуются. На княжеских конюшнях коням дают овес добрый.
А дома сидеть, ничего не делая, — так и пропадешь, Пелагея, как всегда, решившись на что-то, почувствовала себя лучше. Пора было собираться. А собраться было недолго: все, что у нее имелось из одежды — все на ней. Олексу поудобнее уложить, чтобы подольше не просыпался. Да заткнуть дымовое окошко: угар, наверное, уже вытянуло, а тепло надо беречь.
Целое событие теперь было — вставить затычку в окошечную дыру под потолком. Обрубок дерева, обмотанный для плотности рогожей, стал такой тяжелый, а ведь надо было еще и на лавку встать, чтобы дотянуться до дыры. Ни в руках, ни в ногах сил не оставалось. Первым делом затычку на лавку положить. Потом самой на лавку вскарабкаться. Потом по стене эту тяжелую затычку катить — через бревнышко к бревнышку. Была бы стена гладкая, плахами обшитая — труднее было бы Пелагее. Скользило бы.
Пока возилась с затычкой, не сразу расслышала: по двору к ее избушке кто-то идет. И похоже, не один. Мужские голоса переговариваются, а о чем — не разобрать. Бросив тяжелый обрубок на пол, Пелагея поспешила слезть с лавки — нехорошее будет, если увидят ее так. Но нога неловко подвернулась, и она ничком свалилась на утоптанный земляной пол как раз в тот миг, когда в дверь постучали. Она попыталась подняться и не в силах была ответить, когда дверь открылась без приглашения.
Вошли трое мужчин и остановились у порога, глядя, как хозяйка копошится на полу возле лавки.
— Здорово, Пелагея, — сказал один из вошедших. Голос его показался ей знакомым, и она с трудом подняла голову. Вгляделась, превозмогая стыд от того, что оказалась при чужих мужиках в таком положении. Стыд неожиданно придал Пелагее силы, и она сразу поднялась на ноги, успев даже мимолетно удивиться про себя такому проворству.
О жизни и деятельности великого князя владимирского Всеволода Юрьевича Большое Гнездо рассказывает роман писателя-историка Александра Филимонова.
Роман Александра Филимонова рассказывает о жизни знаменитого римского императора Тиберия Клавдия Нерона (42 г. до н. э. — 37 гг. н.э). Читатель становится свидетелем событий, происходящих на протяжении пятидесяти лет Римской империи.
В начале 1223 года десятки тысяч монголо-татар под предводительством военачальников Чингисхана Джебе и Субэдея вторглись в половецкие степи. Половецкий хан Котян обратился за помощью к русским князьям. На совете в Киеве было решено общими силами выступить навстречу врагу. Вскоре русско-половецкое войско двинулось на восток... Утром 31 мая 1223 года на реке Калке, неподалёку от побережья Азовского моря, началась битва, положившая начало вековому противостоянию Орды и Руси. Новый роман писателя-историка Александра Филимонова посвящён событиям, происходившим в начале XIII века.
Александр Филонов о книге Джона Джея Робинсона «Темницы, Огонь и Мечи».Я всегда считал, что религии подобны людям: пока мы молоды, мы категоричны в своих суждениях, дерзки и готовы драться за них. И только с возрастом приходит умение понимать других и даже высшая форма дерзости – способность увидеть и признать собственные ошибки. Восточные религии, рассуждал я, веротерпимы и миролюбивы, в иудаизме – религии Ветхого Завета – молитва за мир занимает чуть ли не центральное место. И даже христианство – религия Нового Завета – уже пережило двадцать веков и набралось терпимости, но пока было помоложе – шли бесчисленные войны за веру, насильственное обращение язычников (вспомните хотя бы крещение Руси, когда киевлян загоняли в Днепр, чтобы народ принял крещение водой)… Поэтому, думал я, мусульманская религия, как самая молодая, столь воинственна и нетерпима к инакомыслию.
Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем.
Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем.
После "Мастера и Маргариты" Михаила Булгакова выражение "написать роман о Понтии Пилате" вызывает, мягко говоря, двусмысленные ассоциации. Тем не менее, после успешного "Евангелия от Афрания" Кирилла Еськова, экспериментировать на эту тему вроде бы не считается совсем уж дурным тоном.1.0 — создание файла.
Роман «Гвади Бигва» принес его автору Лео Киачели широкую популярность и выдвинул в первые ряды советских прозаиков.Тема романа — преодоление пережитков прошлого, возрождение личности.С юмором и сочувствием к своему непутевому, беспечному герою — пришибленному нищетой и бесправием Гвади Бигве — показывает писатель, как в новых условиях жизни человек обретает достоинство, «выпрямляется», становится полноправным членом общества.Роман написан увлекательно, живо и читается с неослабевающим интересом.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
О жизни и деятельности одного из сыновей Ярослава Мудрого, князя черниговского и киевского Святослава (1027-1076). Святослав II остался в русской истории как решительный военачальник, деятельный политик и тонкий дипломат.
Юрий Долгорукий известен потомкам как основатель Москвы. Этим он прославил себя. Но немногие знают, что прозвище «Долгорукий» получил князь за постоянные посягательства на чужие земли. Жестокость и пролитая кровь, корысть и жажда власти - вот что сопутствовало жизненному пути Юрия Долгорукого. Таким представляет его летопись. По-иному осмысливают личность основателя Москвы современные исторические писатели.
Новый роман известного писателя — историка А. И. Антонова повествует о жизни одной из наиболее известных женщин Древней Руси, дочери великого князя Ярослава Мудрого Анны (1025–1096)
Время правления великого князя Ярослава Владимировича справедливо называют «золотым веком» Киевской Руси: была восстановлена территориальная целостность государства, прекращены междоусобицы, шло мощное строительство во всех городах. Имеется предположение, что успех правлению князя обеспечивал не он сам, а его вторая жена. Возможно, и известное прозвище — Мудрый — князь получил именно благодаря прекрасной Ингегерде. Умная, жизнерадостная, энергичная дочь шведского короля играла значительную роль в политике мужа и государственных делах.